Север и юг
География нового времени отлично иллюстрирует радикальную агрессивность белой цивилизации. Сколь помпезно звучит: «Великие географические открытия». Пролонгация данных открытий менее помпезна. Куда бы не ступил белый человек, всюду он принес голод, спиртные напитки, угнетение, смерть, огнем и мечом навязывая туземным народам свою авторитарную религию и беспредельную жадность.
Прагматическое освоение среды обитания требует рекогносцировки, и роль авангарда играют здесь геометры, географы, землемеры. Новая география и новая астрономия основаны на сугубо квантитативной методике. Век Просвещения выбрал эталоном измерения пространства одну сорокамиллионную долю Парижского меридиана — «метр». Кроме слова «Париж», остальные понятия условны и совершенно абстрактны. Измеряя метром лесную тропинку, спящего крокодила, водопад и прочее, просветители получили «точный периметр земного шара».
Циркуль и угломер против живого пространства.
Живое пространство, прихотливая жизнь земли, воды, воздуха, огня. Земледелец бредет в поле и вдруг… пропадает. Куда? Не в четвертое ли измерение? Измерение первое, второе, третье.
Рене Генон в «Символизме креста» коснулся ситуации точки, прямой и кривой линии. Замкнутая кривая невозможна — конечная точка никогда не сомкнется с начальной — они сойдутся сколь угодно близко, но зазор, пусть минимальный, останется. Это объясняется движением всего и вся и отсутствием идеальной плоскости. Окружность равным образом немыслима — поворот циркуля перейдет в другую окружность, в результате образуется спираль. Но и начальная точка пришла извне. Следовательно: «Начальная и конечная точки не принадлежат линии, начало и конец — вне процесса, который они ограничивают». К примеру, земная жизнь — дистанция меж двумя моментами инобытия.
Наука такими тонкостями не интересуется и пренебрегает минимальными зазорами — ведь иначе никакой теории не построишь. Любимое выражение: «для удобства и наглядности будем считать»… минимальное движение за покой, минимально неправильное движение за равномерное прямолинейное, минимальное неравенство за равенство, максимальную удаленность за бесконечность и т. д.
Дважды встретить одного человека нельзя. Нет ни одного объекта, равного или идентичного другому, всегда присутствует минимальное различие, лишняя песчинка на одном из двух идентичных пляжей. Но эта лишняя песчинка центральна. События, повороты судьбы, счастье и несчастье, как правило, зависят от пустяков: апельсиновая корка на пути бегущих ног, горошина под многочисленными перинами принцессы, последняя соломинка на спине верблюда. Смещение уровней происходит совсем незаметно. Быстрей крыла мотылька, неслышней изгиба водоросли, недвижней горного кристалла удача переходит в неудачу, любовь в ненависть, вода… в огонь.
Часть, принимающая себя за целое, ничего не может знать о принципе собственного бытия. Предполагать что-либо «известным», то есть отграничивать от «менее известного», строить на этом расчеты и планы нелепо: досконально знакомое, заученное наизусть всегда способно преподнести сюрприз. Наше «познание», основанное на повторяемости, узнавании, похожести, пытается зафиксировать нечто, никакой фиксации недоступное.
Усреднить, упорядочить мировосприятие — такова тенденция новой эпохи. Идеи спустились с неба на землю, добро, справедливость, красота превратились в лозунги, абстрактные обобщения, моральные догмы, вколоченные зубрежкой и кнутом, человек стал… человечеством. С детства мы заучиваем «простые истины», необходимые цивилизованному субъекту: таблицу умножения, музыкальную темперацию, элементарные физические законы. Что все это в высокой степени сомнительно, нам в голову не приходит. Азбука стандартизации, со временем разрастаясь, определяет образ жизни, быт, вкусы, симпатии, антипатии.
Постепенно и незаметно стандартизация вытравляет индивидуальные особенности, нивелирует восприятие рутинной повторяемостью занятий и пейзажей, одинаковостью костюмов, привычек, людей и проблем. Неистовая страсть к отвлеченным обобщениям («риторический» человек XVII в., абстрактный «общечеловек» XVIII в.) породила современные моды, шаблоны, штампы. Этико-эстетические «нормы» — одно из следствий ужасающей инерции новой эпохи. Эта инерция сглаживает, нивелирует индивидуальные особенности, доводя восприятие мира, идей, людей до практической одинаковости. Прежде всякого собственного наблюдения нам объясняют, что и как надо видеть. Подняв глаза в ночное небо, мы знаем заранее: эти семь звезд составляют Большую Медведицу, а не что-нибудь иное; заметив на дороге девушку в красном платье, мы говорим себе: это красный цвет, хотя, вглядываясь внимательней, уточним: нет, это где-то между цикламеном и пурпуровым шелком в колорите малиновой ноктюэллы, да, примерно так. До чего же трудны попытки самостоятельного наблюдения. Что же говорить о радикальных преодолениях социального нивелирования. Каждый имеет право на индивидуальное восприятие. Да или нет? Если да, зачем ограничиваться пустяковой аналитикой цвета? Принято считать: смотрите, вот это созвездие, вот это существо женского пола, задрапированное красной тканью, называемой «платьем». Но разве обязательно видеть именно это? Разве нельзя иначе интерпретировать эти формы и колориты? Допустим, я регулярно встречаю одного и того же субъекта в одном и том же костюме. Одинаковый ли это персонаж сегодня, вчера и послезавтра. Разве можно встретить дважды одного человека? На его пиджаке иные оттенки, на галстуке иные складки. Более того: выражение губ изменилось, склонности шевелюры изменились. Но в силу инерции восприятие привыкает, мелкие несоответствия, «зазоры» стираются, и мы, подобно ученым, скажем: пренебрегая пустяковыми неточностями, будем считать сегодняшнего субъекта вчерашним и вообще постоянным.
Регулярные повторы подтверждают реальность данного субъекта, ибо мы убеждены: недисциплинированное восприятие неспособно четко отличать реальность от фантазмов, галлюцинаций, сновидений. Только регулярность повторов: вещей, занятий, людей, времен года, яблок на яблоне, экспонатов в музее и т. д. создает реальность окружающего. Если ритмы и циклы внезапно искажаются, исчезает безусловность убеждения, уверенность предчувствия, пропадает почва из под ног.
Ортега-и-Гассет в статье «Идеи и верования» рассуждает так: почва, земля — основа не требующих доказательств убеждений (верование, creencia): «Чтобы выйти на улицу, насущно важно, чтобы улица существовала». Но если вы «…обнаружите, что улица исчезла, земля кончается возле порога и дальше разверзается пропасть… тогда вас, несомненно, охватит изумление». В этом эссе Ортега-и-Гассет отличает само собой понятные убеждения от идей и теорий о жизни и мироздании. Сколь угодно убедительные идеи нельзя конкретизировать, проще говоря, нельзя жить по Евангелию, или по Спинозе, или по Эйнштейну. Наука, религия, искусство — «частные случаи фантастического».
От монотеизма авторитарный антропос оставил главное — понятие единства, однако понятие это претерпело серьезные изменения. На исходе Средних Веков Николай Кузанский писал в книге «De conjecturis» (О предположениях): «Единство в любом знании есть то, что познается». И еще: «Если бы мы обладали точным знанием одной вещи, то необходимо обладали бы знанием всех вещей». Почему? Потому что «абсолютная форма» одинакова во всех сотворенных вещах. Это совершенно непонятно. Над «божественным единством» — формой и мерой всего и вся — необходимо долго и тщетно ломать голову. Ныне его заменили «эталоном», «единицей измерения».
Чтобы свести многоликую, изменчивую природу к материи для обработки, надобно природу очеловечить, подогнать под тривиальные закономерности, максимально упростить. Любопытны в этом смысле басни Лафонтена и гравюры по физиогномике XVI–XVII веков, где растения, птицы, рыбы, обезьяны соответствуют разным человеческим типажам. Подобно эвгемерическому толкованию мифов, Лафонтен интерпретировал Эзопа сугубо антропоцентрически и превратил живую природу в аллегорическую панораму пороков и добродетелей человеческих.