Любовь! Любовь губит молодых людей. Любовь. Вот я сам пропал из-за любви. Да уж и ладно, не обо мне речь…
Он влюбился. И это естественно — с чего же еще начинать молодому человеку свою сознательную жизнь?
Старшая сестра у него была, которая изучала в химико-технологическом институте химию и технологию. А у той была подруга, которая тоже изучала в химико-технологическом институте химию и технологию.
Вот ведь как интересно получается! Он учился, сестра училась и его любовь — подруга сестры — училась. Они все трое учились. Да и мало того, что они трое! Гляньте вокруг — ведь буквально все учатся. Я тоже учился. Я закончил Московский геологоразведочный институт имени Серго Орджоникидзе. Учатся все. Что из того, что один — на дипломата высшей категории, а другой — на рубщика мяса. Все мы делаем сообща одно общее дело. Все мы строим и несомненно построим.
Но вернемся к нашим влюбленным.
Вычерчивая за школьной партой вечерней школы чертежные фигуры, милый мальчик Виталенька вздыхал и грезил:
— Ах, если бы, если бы, если бы… — думал он.
Но чертил, надо заметить, очень прилежно и толково, как будто бы и вовсе ничего не думал.
И, вздыхая, он выходил и шел к себе домой, на улицу Достоевского, где около их семейного дома был палисадничек, наполненный черемухой.
А тут так всегда случайно получалось, что и студентки в это же время заканчивали свои труды по освоению высших знаний. И стояли близ палисадничка, взявшись за руки и глядя друг дружке в глаза.
— Зачем это я буду выходить замуж! — говорила Виталенькина сестра, у которой физиономия была похожа на собачью (из-за кудряшек).
— Останемся друзьями, верно? — говорила Виталенькина любовь. — Махнем куда-нибудь на Землю Франца-Иосифа, где синеет море и алеет восток. Там мы с тобой будем делать что-либо полезное и нужное для Родины.
И от избытка чувств подруги целовались.
И не смущало их, что на улице Достоевского блатной Скороход, регулярно ревнуя, часто выбрасывал свою бабу из окошка, отчего женщина кричала, раздирая руками одежду.
И не тревожило их нарисованное на стенке барака мерзкое изображение с надписью «Это голова професара Доуля».
И не мешало им еще многое, что я опишу в других рассказах.
А вот Виталенька — он им жить мешал.
Когда его фигура, имеющая под мышкой картонную папочку с тесемками, появлялась из-за угла, подруги каменели и Виталенькина любовь цедила сквозь зубы:
— Тащится!
А ведь он был очень робкий. Он подходил и говорил:
— Стоите?
— Стоим, — отвечали подруги, начиная шептаться и хихикать. И бросали на влюбленного косые взгляды.
— Ну, я пошел, — говорил он.
И уходил, проводя бессонные ночи.
Он утром спрашивал сестру:
— Как ты думаешь, меня мог бы кто-нибудь полюбить?
— Мог бы, мог бы, — отвечала сестра, мажа свою собачью физиономию ланолиновым кремом и распутывая бигуди. — Мог бы, если б ты смог бы.
— Ну, я пошел, — вздыхая, говорил Виталенька и отправлялся таскать телеграммы, учась по вечерам в вечерней школе.
— А вот твоя подруга. Она… с кем… живет, — спрашивал он иногда, сглатывая слюну и замирая сердцем.
— Ты учись, учись, болван, — говорила сестра. — Шибко много хочешь знать.
А он в ответ все вздыхал и вздыхал. Он тогда все вздыхал. Это сейчас он стал — не Виталенька, а — волк тамбовский. На ходу подметки режет, причем даже и не нарушая уголовный кодекс.
И вот как-то он шел из школы, неся полный дневник пятерок и четверок, вздыхая и мечтательно глядя на месяц, который был уже рогатый.
А подруги заметили его издали и, чтобы избавиться от человека, нарушающего их думу и мечту, ругаясь полезли в палисадничек, где черемуха уж вся расцвела, уж и пахла пьяняще — белая такая черемуха, кипень черемухи в палисадничке.
Молодой человек облокотился о штакетник.
— Ничего. Скоро последние испытания будут позади. Я поступлю в институт, а она еще пожалеет.
И при этом глядел на месяц. А затем крякнул и стал справлять малую естественную нужду, которую справлять по причине отсутствия на улице Достоевского канализации следовало бы в дощатом помещении. А оно было далеко.
Шуршала струя. Красавицы долго крепились, а потом выскочили из кустов с громкой и даже нецензурной бранью. А молодой человек остолбенел. Из его горла вырвались рыданья. Он зашатался и с расстегнутой ширинкой пошел в дом, закрыв лицо белыми руками.