А вы, Зебзеев! Эх, вы! Разве можно взрывать динамитом нашу замечательную контору, полную цифр и бумаг? Что из того, что цифры наши в дело не идут, а бумаги пылятся? Что из того? Бродят слухи, вы говорите, будто контору нашу скоро упразднят, а нас всех сократят? Что из того? Коль мы еще существуем, следовательно мы мыслим. И труд наш, как бы ни был он никчемен, труд наш, он — благороден!
Сказал и крутанул в волнении ручку арифмометра «Феликс».
Ропщущие приуныли и посматривали на меня со злобой.
— Браво! Браво, молодой человек! — раздался резкий и скрипучий, но вместе с тем и очень добрый голос.
Это вступил в дискуссию еще один наш сотрудник, дедушка Птичкин, пятидесяти четырех лет, любитель кефира.
— Мало того, что — браво. А во-вторых — верно. Почти верно. Вот что я вам скажу, — сказал он.
Упрямцы со злобой глянули также и на него.
А дедушка Птичкин поднял палец и, не обращая внимания на их косые взоры, продолжал.
— А в-третьих, посмотрите на меня. Я оттянул в конторе уже очень много лет. Иногда мне кажется, что я служу здесь с тех пор, как проектировали Вавилонскую башню. Очень много лет.
Но я бодр, весел, румян, здоров, оптимистичен. Секрет прост, но его нужно понять. Секрет прост. Нужно только понять его, а овладеть им будет чрезвычайно легко. Я овладел. Но я не открою вам этот секрет, потому что вы не поверите мне ни за что и никогда.
— Умоляем! Умоляем! — умоляли мы.
Дедушка для приличия немного поломался.
— Скажите! Скажите! Просим! — просили мы.
— Что ж, скажу. Я не хочу прослыть эгоистом, — сдался, наконец, Птичкин.
И мы услышали краткие, странные и соблазнительные речи.
— Буду откровенен, — раскрылся дедушка Птичкин. — Дело в том, что я не всегда был счастлив, если говорить открыто. Я стал счастлив лишь с той поры, когда, благодаря правительству, у нас в стране ввели пятидневную рабочую неделю. Пятидневку. Секрет и источник моего равновесия очень прост. Я научился затормаживать субботу и воскресенье. Я научился затормаживать, и они у меня длятся вечно. Я все время отдыхаю. Вот и все. Секрет прост, но его нужно понять.
Он вынул из тумбы стола початую бутылку кефира и основательно приложился. В комнате запахло дойными коровами. Мы молчали.
— Вот и все, — повторил дедушка. — Больше ничего.
— Как же это так? — удивились мы. — Нам немного непонятно.
— Вот то-то и оно, что непонятно. Понять надо, — отозвался Птичкин.
— Как же так, как же так? Что-то это какая-то чушь, по-нашему. Как же это суббота и воскресенье вечны, когда вот сейчас, например, вы сидите вместе с нами на работе?
— Так ведь суббота еще не наступила, потому и сижу.
— Вот. А раз суббота еще не наступила, значит вы еще не в своем блаженстве, или как он там у вас называется этот ваш источник?
— Вот-то и оно. Что не просто источник.
— Ну, секрет.
— И не просто секрет. А — секрет и источник. Я умею затормаживать, и вы сможете, если захочете. Но для этого нужно понять. Без понятия — никуда.
Мы приуныли.
— Посмотрите на меня! — вещал Птичкин. — Я бодр, весел, румян, здоров, оптимистичен. Это ли не доказательство того, что я не лгу. А? Я подковы гнуть могу. Дайте мне подкову, и я ее согну.
Но у нас не было подковы. Мы приуныли.
А он разволновался. Он проглотил оставшийся кефир и очень волновался.
— Не верите. Ну, хорошо! Смотрите.
И дедушка Птичкин, немного покряхтывая, свободно встал на руки.
Мы трое, разинув в немом изумлении рты, смотрели на него. Да! Крыть было нечем. Он стоял на руках, как на ногах.
Птичкин стар, но кожа у него гладкая и розовая. Плеши нет и в помине, зато имеется благородная седина. Птичкин носит синий костюм и чистую белую рубашку. Он одинок. Его жена умерла. Он вдов и очень любит свою маленькую внучку, о которой всегда вспоминает с нежностью. Он покупает ей мороженое и игрушки. Однажды я видел, как он гулял с ней по набережной вдоль Енисея. Девочка бросала в воду камушки.
— Черт его знает! Надо, однако, действительно подумать и постараться понять, говорили мы друг другу, толпясь у двери, прикуривая папиросы и явно проникаясь доверием к словам нашего старшего товарища.
Лицо которого от напряжения постепенно наливалось кровью.
Зачем был Шашкó?
Я холоден. Я трезв и выдержан. Я купил себе финский вельветовый пиджак. Дамы говорят, что он мне сильно идет.
Но когда я пришел домой, то сразу обнаружил присутствие в квартире постороннего. Я задернул плотные шторы своего первого этажа, и меня вдруг поразила жуткая сиреневость их. В ванной булькало, на кухне потрескивало, и я вдруг почувствовал, что весь взмок от ужаса.