(Славный у меня получился ФИЗИОЛОГИЧЕСКИЙ ОЧЕРК, вместо славного, подернутого сизой туманной дымкой ретрухи-ностальгухи РАССКАЗЦА, где — ненавязчиво… «тихо-тихо не шумите»… о спившемся и просравшемся поколении, о КОРНЯХ, о могучей сибирской, на берегу которой… и т. д.)
Да и Бог с ним! Если мне суждено исписаться, то вот я на ваших глазах и исписываюсь. Буксует тема, хромает сюжет, потеряна острота, свяла свежесть арбузного излома, серебристо-красного, в июльский полдень. Тускл стиль. Стиль — стих. Напал стих на мой стих… Скандалы все кругом, скандалы… Ушел от жены, жена делит имущества… Бог с ними, со всеми! Бог со всем совсем…
— Мы ехали с ним пьяные в такси, — сказал А.П. — Он, этот поросенок, служит корреспондентом радио и телевиденья. Это мы пьяные ехали к покойнику Кольке, который тогда был еще живой. Везли водку, вино, колбасу. У Кольки жили три девки-стюардессы. Поросенок рассказывал анекдот, как Чапаев хотел сесть на рельс. «Подвинься, Петька, я тоже сяду,» — сказал он и вдруг насторожился. «Вруби радио погромче,» — сказал он таксисту. «Ну, так и что Чапаев-то?» — обратился я.
И вдруг стал страшно поражен его видом. Телерадиопоросенок сидел, выпрямившись, острые плечи его торчали осты ми углами, спину он, можно сказать, выгнул в противоположную от естественной сторону, свинячьи глазки его мерцали в полутьме холодно и бесстрастно.
«Ты что, чокнулся?» — изумился я.
«Цыц!» — не своим голосом взвизгнул он.
И только тут я сообразил, что он, видите ли, слушает радио. А по радио говорили примерно следующее:
«В преддверии праздника Ленинский комсомол на двух механизированных жатках и тогда парни решили взять этот рубеж что ж задумка как говорится встретила поддержку у старших товарищей всего коллектива молочнотоварной фермы молодцы парни теперь все знают у комсомольцев Больше-Ширинского района слова с делом не расходятся передаем для них песню „Пашем-сеем-усираемся“ в исполнении вокально-инструментального ансамбля…»
Корреспондент отер лоб платком и лишь тогда выдохнул:
«Нет, все-таки ради этих минут, секунд стоит жить и работать!»
«Каких-таких минут-секунд?» — не понял я.
«Ради ЭТИХ секунд!» — нажал он, и я вдруг сообразил, в чем дело. Я грязно выругался, и мы принялись браниться. Таксист молчал, не вмешиваясь в нашу перепалку, и мы ехали через реку Е., и была ночь, и наплывал на нас мост через реку Е., наш старый мост, со своими туманными матовыми фонарями и одинокими парочками… «Так Чапай, значит, попросил Петьку подвинуться, когда тот на рельсе сидел. А рельса-то длинная, до Владивостока — ну, дают!» — вдруг расхохотался таксист.
— Так это его заметку передавали! — расхохотался я.
— Догадался, просрамшись! А то чью же еще? Мою, что ли? — буркнул А.П., неприязненно косясь в мою сторону.
— Ты что так на меня смотришь? Я тебе что, должен, что ли, что ты так на меня смотришь? — вскипел я.
— А ты думал, я тебе за бутылку пива жопу лизать стану? Накось! — с ненавистью поставил он передо мной шиш.
— Ладно, А.П.! Не надо! Чего уж там! — примирительно сказал я.
— А хули ты из себя генерала корчишь? — наступал А.П.
— Какого еще такого генерала? — растерялся я.
— Какого? Литературного! Думаешь, если тебя напечатали в «Октябре», так это уже все?
— Да почему же, почему я строю-то? — расстроился я.
— А я знаю, почему? — не знал А.П.
— Ну на, выпей мою бутылку, — сказал я.
— Вот-вот! Все подтверждается, — огорчился А.П., но бутылку все же взял.
И всходило солнце, и это было утро, раннее туманное густое утро, и оно обещало такой день, такой жаркий день, какого еще никогда не видел наш город, да и вся Сибирь не видела. Я вдруг сообразил, что эта фраза (последняя) — суть цитата из моего же рассказа «Настроения», который я написал в 1964 году и который до сих пор не могу нигде напечатать. Мне стало смешно.
— Говно ты, все-таки, А.П., - сказал я. — Хули ты залупаешься? Хули я тебе сделал?
— Да ладно, чего уж там. Не сердись. Извини, — буркнул он. — Давай-ка лучше обнимемся, браток! Помнишь, как мы тогда с тобой в Москве запили? Рубцов тогда еще шапку у тебя взял, уехал в город Рубцовск, и там ее пропил на аэродроме.