Девица сворачивала за угол. О! Последний раз мелькнули ее замшевые сапожки и мохнатая шапка. Что? Почему? Что такое? Где? Кто? Кто она? Зачем делала ЭТО?
— Жить — стоит, жить — очень хорошо, жить — интересно. Кто травится газом, режет вену и прыгает с балкона, тот поступает неправильно… Жить — стоит, жить — очень хорошо, жить — очень интересно, — убеждал себя Корочьев.
Вечерело.
Сладкая дурнота на фоне августовской аномальной жары
Плоский лик Серефонова осветился сияньем тихой неземной благости, и вспомнилось ему все: расщепленное перо с фиолетовыми брызгами, первый кондом, парикмахерская, где бреют усы, торжественный церемониал установки чугунной фигуры Вождя на городской площади — забытое лето забытого года.
«Зачем волноваться, зачем искать выход? Ведь и человеческий организм смертен, однако никому не приходит в голову, что этот процесс когда-нибудь прекратится. Все возрасты хороши: и плоти твердеющей, и уаканья, переходящего в ауканье. И старость, тихая старость, обеспеченная старость — тоже ведь прелестна… Да и смерть достойна! Я не могу, не в состоянии объяснить, но меня всякий поймет, кто шел за гробом: в смерти и Честь есть, и Торжество… Торжество неизвестно чего… Вот так и общество: распадется, умрет, и нет смысла особенно волноваться — останется что-то другое. Нечего волноваться — можно всплакнуть украдкой за гробом дорогого покойника, но ведь плакать — это так, это так сладко!..» — думал он, а Зинаида Вонифатьевна все твердила между тем:
— И я считаю, что все-таки, если уж случилась такая, как у нас в народе говорится, «оказия», вы бы все-таки, если смогли, посетили бы наш вечер встречи выпускников, я думаю, что глупо придавать значение тому, что случилось на заре, как говорится… Все ведь, как говорится, было-было и быльем поросло. Тем более, что конкретно в ТОТ момент мы были, вы уж извините, но мы были совершенно правы в тот конкретный момент. Ведь не станете же вы утверждать СЕЙЧАС, признайтесь честно, сейчас, с высоты вашего ТЕПЕРЕШНЕГО опыта, что мы были тогда неправы? А?
(Лукаво улыбнулась)
— О чем это вы? — удивился он.
— Как о чем? — рассердилась Зинаида Вонифатьевна. И прикрикнула: — Да не морочьте мне голову! Вы прекрасно понимаете, что речь идет о той справке… характеристике… Вы помните? Я помню. «Груб, неуживчив в коллективе, высокомерен по отношению к товарищам…» Я помню, вы помните. Я знаю, что вы помните, и знаю, что вы ненавидите… ненавидели нас. Вы об этом говорили вашей соученице Онищук, в 1965 году, во время вашей случайной встречи в Москве на Красной площади… Онищук там гуляла с экскурсией и случайно встретила вас…
Она стояла перед ним, широко и крепко расставив ноги, точно собралась мочиться, не снижаясь на корточки. Как ни странно, за эти двадцать лет она почти не постарела. На фоне августовской аномальной жары она стояла все в том же, таком же платье с высоким воротником и желтоватыми кружевами, постаревшая, блеклая, глупая, такая же, та же…
— Я болен, — сказал он. — Я уже больше полугода на больничном листе, и мне, наверное, придется выйти на пенсию по инвалидности. От работы я уже отстранен, самоустранился… Мне врачи велели больше купаться, больше на солнышке загорать, зелень смотреть. Может, все еще и поправится. Мне нельзя волноваться. Я за этим приехал…
— Конечно, поправится! Зря вы, между нами, столь мрачно смотрите на все эти вещи!.. — с преувеличенной страстностью возразила они. — И вовсе мы не собираемся вас нервировать: вы можете прийти и просто посидеть где-нибудь в уголочке. А я шепну ребятам, и им будет очень приятно, что такой известный человек вышел из нашей среды, учился в нашей школе. Ну, ответите на два-три вопроса… Скажете им… что-нибудь интересное. Мне кажется, это скорее развлечет вас, чем обидит. К тому же в сентябре, когда начнется календарный учебный год, станет значительно прохладнее. Вы наденете черный костюм, галстук. Ну, а если вам не хочется надевать костюм, то приходите и так, запросто, в джинсах, свитере, ребятам это даже еще больше понравится. Мы теперь стараемся учитывать их вкусы…
— А ты помнишь, как у нас все с тобой было, сука? — сказал он. — Ты заставила меня лечь на спину и вошла в меня, вошь! Я вошел в тебя. Ты каталась на мне верхом в рай. Мы оба были в раю.
Сказал и тут же почувствовал сладкую дурноту. Те свивы мокрых от пота простыней, нынешняя августовская аномальная жара и нелепый диалог на бесконечной улице при тридцати одном Цельсия… Зачем это все, когда надо в прохладу, к реке Е. и, глядя на увядающую зелень, думать, думать, думать, думать… Еще столькое осталось передумать… Ах, не добиться изящества тебе, бык, коли не было оно тебе изначально имманентно…