Она не вздрогнула. Не покраснела. Не отшатнулась. Не шатнулась. Не пре… не переступила…
— А ты помнишь? — спросила она, и облачко того далекого сладострастия чуть коснулось ее прежних губ.
— Да, — тихо и серьезно сказал он, чуть подумав. — Я не стану лгать… Я — довольно часто… Лучше не было потому что… Нет… Хуже… Воспоминание грело меня и помогало мне в общественно-политической деятельности, когда я стал расти. Фрейдизм, фрейдизм! — Он болезненно улыбнулся. — Вульгарнейший фрейдизм и, следовательно, ложь. Все навсегда, тотчас, сразу же забыл. Был зол. Из-за характеристики. Ты ревновала, сука, ты мстила мне! Я плевать хотел на вашу характеристику, я ее порвал при поступлении в институт. Я без вашей характеристики поступил. А Ленка Стеблева, кстати, совершенно здесь была не при чем, пусть тебе будет известно, и я никогда с ней не был… О, Господи! — вырвалось у него, — даже прозвище ее сейчас вспомнил, неприличное прозвище… Ленка Стеблева, Ленка Теблева, Ленка… Как не вспомнить, двадцать лет не помнил… помнил, — путался он на фоне августовской аномальной жары.
Она улыбнулась и покачала головой.
— Все такой же. Ученик. Ничуть не изменился, — сказала она.
— У тебя есть муж? — вдруг быстро спросил он.
Но она улыбалась и все качала головой. «БОЖЕ МОЙ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ СО МНОЙ. В КОРОЛЕВСКИХ ПОКОЯХ ПОТЕРЯЛ Я ПОКОЙ,» — пел слепой юноша, аккомпанируя себе на баяне, то и дело откидывая резким движением свои волнистые длинные волосы, застилающие его незрячее лицо. Какой-то человек страшно чихнул далеко на улице, за квартал, не ближе, но слышно было отменно, а позавчера по телефону звонил какой-то полоумный старик, и он сказал, что он двенадцать дней лежал в больнице, и за это время его ограбила Корчагина, унесла все вещи, ковер, телевизор. На вопрос, куда он звонит, старик сказал, что днем он уже заходил, но никого не застал дома, а во дворе, на лавочке, ему соседи сказали, что все ушли и будут дома только вечером. Он сказал старику, что старик по-видимому ошибся и звонит по неправильному телефону, а старик сказал, что он не ошибся и звонит по правильному телефону. Он спросил, кого ему надо, и он сказал, что ему надо Маркарьяна. Он сказал, что Маркарьяна здесь нет, и это совсем другой адрес. Он сказал, что как же тогда телефон ему неправильно дали, если это совсем другой адрес? Как, как так может быть? — сказал он и пожаловался, что у него не было ручки, когда он записывал телефон, и он записал его обгорелой спичкой, и он ТАК запомнил. Он сказал, что он запомнил по-видимому неправильно, а след обгорелой спички стирается мгновенно, он это на себе не раз испытал. И он еще раз подчеркнул, что это не та квартира, и нет здесь Маркарьяна, нет и не может быть. Старик долго извинялся и все извинялся, дедушка, что он не туда попал…
«Лукав этот старик, и вряд ли его обокрала Корчагина. Скорей всего взяла то, что ей причитается, да и все. Ну, может, чуть-чуть чуток лишнего прихватила — все ведь в этой жизни бывает, потому что слаб человек.»
Серефонов тяжело вздохнул, ступил длинный шаг, и жесткие потные пальцы его мертво сомкнулись на короткой шее Зинаиды Вонифатьевны. Зинаида Вонифатьевна и не охнула.
Покойник
Протокол одного заседания
СЛУШАЛИ:
Проснулся около шести. Сунул ноги в тапки на войлочной подошве. Бессловесно щурился в темноту. Включил освещение. С неудовольствием обнаружил на чистой крахмальной наволочке гадость. Желтое пятнышко слюнки…
Резкая горячая вода благородит кожу ночного тела, а из души вымывает остатки мутного вязкого сна. Покойник прилично выбривается швейцарским лезвием, массирует тугие щеки огуречным лосьоном… Чудно посвежевший, упругий, розоватый, он отправится на кухню, чтобы поджарить себе на завтрак быстрый антрекот.
Антрекот выйдет славный — сочный, чуть с кровью, а сон ему снился мерзкий. Будто некий писатель схватил его, как вошь или бабочку, схватил и страшно мучает, разглядывает в микроскоп, требует, чтобы он позировал для омерзительного цветного фото с участием Ольги Александровны, орально-генитальный секс, влага женского оргазма крупно. Покойник умоляет писателя: «Оставьте меня в покое,» говорит, как отвратительны ему бесстыдные задумки и что подло приплетать сюда Ольгу Александровну. Писатель разозлился, откинулся в кресле и брякнул: «Простите, разговаривать больше не могу. Занят. Вас описываю. Потрудитесь удалиться!..»