И вот он как-то зашел на колхозный рынок одного районного сибирского городка. Москвич любил рынки, где гул и гам, где весело, где грузин, вращая глазами, подкидывает вверх арбуз, узбек призывает в свидетели аллаха, а русский мужик тихо стоит в очереди за пивом.
Путешественник приценился к фруктам и овощам. Отметил: виктория — 3 рубля 50 копеек, огурцы — 2 рубля 30 копеек, лук — 1 рубль 50 копеек. Там же на рынке он и увидел портрет Тюрьморезова Ф.Л.
Прямо там же на рынке, на стенке висели под стеклом фотографии, объединенные броским лозунгом «ОНИ НАМ МЕШАЮТ ЖИТЬ».
Гость полюбопытствовал и был за это вполне вознагражден лицезрением серии гнусных харь — большей частию опухших, мутноглазых. Но среди них явно выделялся Тюрьморезов Ф.Л.
Тюрьморезов Ф.Л. выделялся среди них необычайно ясным взором и бодрой осанкой. Потому что все остальные обитатели фотовитрины стояли, согнувшись крючком, стояли, умоляюще протянув руки к фотообъективу.
А Тюрьморезов Ф.Л. взирал на мир довольно дерзко, имел свежую курчавую бороду, мощный торс его был одет в тельняшку, а поверх тельняшки носил Тюрьморезов Ф.Л. пиджак. Вот так! И текст под Тюрьморезовым Ф.Л., который объяснял все его положение.
«ТЮРЬМОРЕЗОВ Ф.Л., 1939 г. рожд., С ЯНВАРЯ 1972 г НИГДЕ НЕ РАБОТАЕТ, ПЬЯНСТВУЕТ, ВЕДЕТ ПАРАЗИТИЧЕСКИЙ, АНТИОБЩЕСТВЕННЫЙ ОБРАЗ ЖИЗНИ».
Московский гость глубоко задумался.
А рядом оказались два милиционера в серых рубашках навыпуск. Они беседовали исключительно друг с другом, надзирали окружающую торговлю и время от времени трогали пальчиком выступающую из-под рубахи кожаную кобуру.
Московский гость, преодолев природную скромность, вежливо обратился к стражам порядка:
— Товарищи! Если этот объект находится в вашем ведении, то позвольте мне забрать портрет Тюрьморезова Ф.Л. раз и навсегда.
Милиционеры опешили.
— В нашем-то в нашем, — помедлив, отвечали они, видя перед собой приличного человека с портфелем. — А только для вас он зачем?
— Вы знаете, я попытаюсь вам сейчас объяснить, — сказал московский гость. — Несмотря на то, что гражданин Тюрьморезов — явно сугубо отрицательный тип, от него исходит какая-то внутренняя сила, его, фигура где-то как-то по большому счету даже как-то убеждает. Бодрит.
Милиционеры оживились.
— Да уж что, — согласился один из них — худенький, бледный, — убеждать-то он мастер. Как пойдет молоть — заслушаешься! Он тебе и черта, он тебе и дьявола вспомнит. А особенно упирает на бога, на Иисуса Христа. Он, однако, молокан, ли чо ли? Все больше на религию упирает. Я правильно говорю, Рябов? — обратился он к другому милиционеру.
— Ага. Все точно, Гриша, — кивал синеглазый и пожилой Рябов. — Он свое учение имеет. Однако он не молокан, потому что, — тут милиционер выдержал значительную паузу, — потому что он — иудеец!
Так сказал Рябов, а потом снял форменную фуражку, вытер нутро фуражки носовым платком и повторил:
— Иудеец он, родом из Креповки.
— Ну и что, что из Креповки, — всколыхнулся Гриша. — Если из Креповки, так он — молокан. В Креповке молоканы живут.
— А там живут вовсе не молоканы, а там живут иудейцы. — Рябов надел фуражку. — Их еще при царе выслали. Они все по видимости — русские, но вера у них еврейская. Их выслали, а они царю подали прощение, чтобы их назвать. Вот царь их и назвал — село Иудино. И уж после Ленин их переименовал в Креповку.
— Позвольте, — вмешался путешественник. — Это уж не в честь ли того крестьянина Крепова, который переписывался с Львом Толстым? И Лев Толстой его называл братом. И он еще какую-то книжку написал, тот Крепов. Про тунеядство и земледелие. Я в «Литературке» читал…
— Во-во, — сказал Рябов. — Я сам из этих мест. Точно, оно назватое по какому-то крестьянину. А раз Креповка, то и крестьянин, значит, Крепов.
— И что же это — Лев Николаевич Толстой стал бы тебе переписываться с иудейцем? — ехидно спросил Гриша. — Говорю ж тебе — там пол села иудейцы, а пол сел а — молоканы. А потом — будь он иудеец, так он бы на Христа не упирал. Потому что иудей не верит в Христа, а верит только в субботу. Их в субботу хрен выгонишь работать. Я-то знаю.
— А молокан, по-твоему, в Христа верит? Ты зайди к нему домой — у него ни одной иконы нету.
— Ну и что, что нету икон? — возражал оппонент. — У молокана икон, действительно, нету, но в Христа он верит. Вот и Тюрьморезов говорит, что Христос был социалист, от Каина родились все мировые сволочи, а сам он — авелевец.
— А, иди ты! То — молокан, то — авелевец. Сам не знаешь, что мелешь! — Рябов отвернулся и махнул рукой.