Пьянство в «колоссальном виде» существовало и до введения монополии. Старики говорили, что «в семидесятых годах количество пьяных в Петербурге было несравненно велико с нынешним временем, но хулиганства в России не было»[95]. Следствием тектонического социально-экономического и политического сдвига на рубеже столетий, ускоренной модернизацией западного типа (вестернизацией), независимо от введения винной монополии, стало усиление бунтарства и пьянства. Российское традиционалистское общество, столкнувшись с «капиталистической угрозой», привычно направляло свою энергию вовне – в «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», и внутрь – в не менее бессмысленный процесс «социальной наркотизации».
В народной притче отшельнику, нашедшему в лесу хмель, открывается «сила» последнего: «Если кто выпьет с похмелья рюмку, потом захочет и другую, а дальше начнет пить больше и больше, пока совсем не напьется, и я отниму от него в то время все доброе, и вложу в душу греховные помыслы, и доведу его до глубочайшей погибели, сделаю его гордым и ленивым, напущу на него расслабление, и начнет он говорить всякие непристойные слова, будет к каждому приставать и браниться»[96]. Действительно, к концу XIX века культура потребления алкоголя в крестьянской, рабочей, обывательской и купеческой средах стала очень низкой. В определенной мере это объясняется запрещением пить водку на месте продажи, что сделало питие уличным явлением со всеми вытекающими отсюда последствиями. Купленную водку пили на улицах, уносили ее не только домой, но и на работу, то есть пьянство приобретало перманентный характер[97].
В корреспонденции из районов казенной продажи вина отмечалось массовое распитие спиртных напитков на улицах. Например, в Оренбурге «безобразия около казенных лавок стали, очевидно, так велики» (пьяные «бесцеремонно садятся на крыльца ближайших домов, перебраниваясь самыми площадными словами и горланя песни»), что один из домовладельцев, в доме которого помещалась казенная лавка, сделал на воротах надпись: «пить вино во дворе строго воспрещается». Более того, в городе «потребители уже не только выпивают купленную водку у соседнего забора, но и располагаются на спанье»[98]. В Екатеринбурге «рабочие и мастеровые со своими дамами берут в лавке водку, садятся артелью в стороне и распивают под открытым небом…», а в Уфе «каждый базар, каждый праздничный день толпа запруживает уфимские улицы и тротуары перед винными лавками. Эта пестрая толпа под открытым небом совершает культ в честь Бахуса. Снег на значительном расстоянии как будто пропитан кровью от бутылочного красного сургуча. В воздухе стоит площадная брань. Случаются нередко и драки». При этом полицейские приставы часто оказываются не в силах прекратить безобразия[99].
В деревнях дела обстояли не лучше. Например, в Верхотурском уезде Пермской губернии «уже ранним утром по воскресеньям и праздничным дням можно видеть, как мужики сидят на улице перед казенной лавкой и распивают бутылочки». В Черниговском уезде корреспонденту пришлось «наблюдать некрасивые пейзажи, как крестьяне со своими домочадцами распивают «монопольку» в канавах и ямах вблизи казенной лавки»[100]. При этом «по деревням иногда пьющие в такой степени загромождают дорогу, что трудно бывает проехать около винной лавки. Случается, что питухи, в интересах удобства, «чтобы не ушли» подводы, вводят на тротуар даже лошадей». В селе Каиры Днепровского уезда «смелость пьяниц дошла раз даже до того, что они дерзнули выбрать местом своего седалища «распивочно» классы училища»[101].
Для противников реформы было очевидным, что «замена корчмы «лавочкой» почти ничем не отразилась на отрезвлении крестьянской массы. Кто пьянствовал раньше, тот пьянствует и теперь. Изменилась форма, но сущность осталась той же»[102]. Справедливости ради заметим, что оснований для таких выводов хватало. В местечке Юзовка Екатеринославской губернии до введения казенной продажи питей имелось только два учреждения, так как заводское начальство не разрешало открывать больше. После реформы «винные лавки растут как на дрожжах», а «пьянство становится безграничным, и у всех на виду случай смерти от опоя, чего прежде не наблюдалось». В селе Васильевка Самарского уезда с открытием казенки мужчины не только перестали доносить до дому свой заработок, но и, не имея наличных на выпивку, продавали овцу или телушку.
Кроме того, система распития водки без закуски, с гвоздем вместо штопора, способствовала скорейшему опьянению. Из селения Сватовая Лучка Харьковской губернии сообщали, что «бутылка переходит из рук в руки и, конечно, до тех пор, пока в глазах не потемнеет и в ногах не появится достаточная слабость». А посетители чайной общества трезвости в селе Петровском Оренбургской области «пользуются разом двумя удовольствиями: пьют за 3 копейки чай и любуются кулачным боем на улице перед винной лавкой, находящейся как раз напротив чайной»[103]. Не отказались любители выпить и от различных суррогатов спиртного. Более того, поступали сведения, что в некоторых местностях Привисленья и Прибалтийского края распространяется употребление серного эфира. Эфиромания была распространена, в том числе, в крестьянской среде и даже среди детей, женщин и девушек[104].
Многие дореволюционные исследователи причин алкоголизации российского общества полагали, что уличное пьянство тесно связано с размерами стеклотары. Исходили из того, что для пьянства «двадцатка» (1/20 ведра) опаснее четверти (1/4 ведра): «в последней меньше «зеленых чертиков» сидит», так как четверть не всегда для одного человека покупается и не на один день[105].
Согласно российским стандартам, стеклянная посуда выпускалась пяти размеров: 1/4, 1/20, 1/40, 1/100 и 1/200 ведра. При этом если вино крепостью 57° в южных, юго-западных, северозападных и привисленских губерниях продавалось в посуде от 1/4 до 1/200 ведра, то для 90-градусного питьевого спирта была установлена посуда объемом от 1/4 до 1/100 ведра, а спирт крепостью 95° разливался в бутылки объемом от 1/4 до 1/40 ведра[106]. «Сотка» была любимым размером посуды городского рабочего, ремесленника, привычного алкоголика и регулярного потребителя. Сообщали, что в казенных винных лавках Симферополя постоянно ощущается недостаток в напитках, разливаемых в мелкую посуду[107]. Судя по корреспонденции из других частей Российской империи, это была общая проблема. Дело в том, что рабочий люд в будние дни привык потреблять вино на улице, благодаря выносной торговле именно в мелкой посуде, – то есть залпом и помногу, чтобы вызвать быстрое опьянение. «Двадцатка» же пользовалась спросом не столько для выпивки на ходу, сколько «для уличного распива» в особых питейных компаниях.
Причем «русский питейный размер» не был чем-то застывшим. Понижение градуса спиртного напитка компенсировалось увеличением объема посуды. Так, корреспондент из Кишинева, отмечая, что «рабочий люд города, отправляясь на работу, заглядывает в питейные дома, где вместо прежней порции водки за 5 копеек, выпивает штоф вина за 5–6 копеек», констатировал, что «такая перемена во вкусах, конечно, делу уменьшения пьянства не помогла»[108].
99
Московский листок. 1896. № 363; Камско-Волжский край. 1898. № 650; Самарская газета. 1896. № 133; 1897. № 138 и др.
103
См., например: Южный край. 1898. № 6175; Биржевые ведомости. 1898. № 273; Самарская газета. 1896. № 84; Самарский вестник. 1896. № 198; Тургайская газета. 1896. № 8.