«Эпоха», инспирируемая доном Ихинио, заявила, что претендентов, как бы законны ни были их домогательства, слишком много, что завязавшееся ожесточенное соперничество ставит под угрозу дисциплину партии, являя печальный пример раздоров, и потому, в доказательство своих благородных чувств и высоких идей, всем следовало бы возложить свои притязания на священный алтарь отечества. Газета добавляла, что новый кандидат должен быть назначен руководителями партии, то есть в столице провинции, ибо ввиду расхождения во взглядах, – иной раз, надо сказать, эгоистических, – обстоятельства требуют вполне беспристрастного решения, каковое может быть принято только там. И тогда ни у кого не будет оснований для жалоб.
В следующем номере появилась передовая статья де ла Эспады, совершенно отвлеченная и, как поверили читатели, без намеков на определенное лицо. Было ясно одно: учитывая сложности при выдвижении кандидата, официальная газета указывала направление поисков. Однако газета говорила без околичностей, что настало время открыть путь новым поколениям, дать управлению края новых людей, проявивших широту ума, уважение к установленным порядкам, способность к действию, любовь к прогрессу. Если высокие общественные посты, сверху донизу, будут освежены молодой кровью, вся нация как бы снова обретет здоровье и молодость. Во времена потрясений и беспорядков опыт стариков – лучшее орудие правительства; во времена мира и благоденствия энтузиазм молодых приведет нас к еще большему довольству и преуспеванию. Никто не предположил, что эта статейка подготавливала выдвижение моей кандидатуры, – в Лос-Сунчосе интриги велись искусно, и разгадать все эти обобщения было не под силу людям неопытным и в сущности простодушным.
Дон Ихинио отправился в город и писал мне оттуда почти ежедневно, посылая письма с возницей дилижанса Контрерасом, который был у него доверенным лицом, так же как в свое время у татиты. В этих письмах он пункт за пунктом указывал, что мне следует делать, дабы достойно завершить его собственные труды.
По его указанию членам местного комитета (вернее сказать, поселковым властям) надлежало созвать митинг для публичного разъяснения позиций партии. На митинге должна быть безоговорочно отвергнута кандидатура Сирило Гомеса, но в доказательство того, что акция эта не бунт, а лишь вынужденное обстоятельствами неповиновение и ничуть не нарушает дисциплины, собравшиеся дадут торжественную клятву, что, если понадобится, вся партия, как один человек, проголосует за нового кандидата, – кто бы он ни был, – выдвинутого центральным комитетом. «Только так, – писал дон Ихинио, – можно легко устранить Гомеса и остаться в милости у правительства».
И вот утром в просторном коррале Варелы собрались несколько сот человек – главным образом крестьяне и муниципальные пеоны, – под водительством Касахуаны, Герры и Суареса, которым помогали Миро, Вальдес, Мартирена, Антонио Касахуана, доктор Мерино, де ла Эспада, я и другие. Была зажарена целая мясная туша, – телку, я полагаю, забили на ферме одного из членов оппозиции, – а бутыли вина и ящики можжевеловой водки обеспечивали горячее народное воодушевление. В этом увлекательном спектакле я впервые выступил как оратор, повторив более или менее точно несколько передовых статей де ла Эспады.
«Мы должны пожертвовать всем во имя блага нашего края. Непомерные притязания некоторых граждан угрожают победному шествию нашей партии, самой благородной, чистой, прогрессивной партии, единственной, доказавшей свою способность управлять страной… Притязания эти должны быть вырваны с корнем, как сорная трава. Если честолюбцы не отступят добровольно, настоящие патриоты обязаны разбить их домогательства в их собственных руках, как опасное оружие (роскошная фраза, придуманная мною самим и стяжавшая бурные аплодисменты). Кроме того, настал час открыть дорогу новым людям. В политике, как в военном деле, существует отставной возраст, и правительство, как армия, должно пополняться молодой кровью. В заключение скажу, что сам я ни к чему не стремлюсь, ничего не добиваюсь, но именно моя незаинтересованность дает мне право рекомендовать товарищам по партии самую суровую дисциплину, самое строгое подчинение указам наших вождей. Сеньоры! Да здравствует провинциальное отделение партии! Да здравствует губернатор провинции!»
Не стану описывать ни устроенные мне овации, ни последующие сцены, достойные даже не Лос-Сунчоса, а самого Паго-Чико. Но должен сказать, что на следующий день «Эпоха» объявила меня блистательным оратором, глубоким мыслителем, самым выдающимся умом нашего края, человеком, от которого можно ждать чуда. Остальные выступавшие, а их было немало, в том числе весьма пылкие, померкли рядом с новой звездой, и в высшем обществе, равно как и в скромных кругах, заговорили о Маурисио Гомесе Эррере как о юноше с большим будущим, зря расточающем свои силы в глухом углу. А поскольку тем самым метили в «видных особ», которые всем уже встали поперек горла, то благоприятное мнение обо мне незыблемо утвердилось, тем более что городские газеты, по настоянию старого Риваса, перепечатали статьи и заметки из «Эпохи», превозносившие меня до небес.
Я невольно стал напускать на себя таинственный вид и неожиданно оказался серьезным человеком, пожалуй, более серьезным, чем требовалось для соблюдения тайны. Я приобрел огромное влияние, и самые почтенные семьи старались пригласить меня на свои вечеринки, завтраки, обеды, что до сей поры случалось не очень часто. Дома я почти не бывал, к великому огорчению мамиты, которая и раньше могла видеть меня только в час обеда, а теперь уж не видела ни в какой час, разве что утром, пока я еще спал… Таким образом, я получил некоторые навыки светской жизни (в Лос-Сунчосе!), которые так усердно пришлось развивать мне в дальнейшем. Я был весьма неотесан; но женщины, когда хотят, бывают настолько милы и любезны, что я все время поражался, почему до сих пор не посещал общество… Нет, никаких любовных приключений не было. Мне не хватало дерзости, а кроме того, благословенное злословие и священная слежка в маленьких поселках, подобно поясу целомудрия, вынуждают женщин к сдержанности и даже добродетели, пока в дело не вмешается истинная страсть.
Одним словом, когда возникла моя кандидатура, вдвинутая самим правительством за несколько дней до выборов, это назначение мало кого удивило: мысль о нем носилась в воздухе, посеянная намеками дона Ихинио, де ла Эспады и других друзей. Единственной, кто удивился и испугался, была мамита. Едва она узнала о моем выдвижении, принятом всеми весьма дисциплинированно, без возражений, как, повинуясь своему идолопоклонскому мистицизму, засветила свечи перед образом скорбящей богоматери, но так и не сказала мне, сделала она это ради того, чтобы меня выбрали или же не выбрали депутатом… Подозреваю, что ради последнего.
Выборы прошли по всем правилам, ведь в Лос-Сунчосе, как и в прочих местах, у оппозиции руки были связаны, и она с незапамятных времен ограничивалась тем, что опротестовывала выборы, хотя это не имело другого результата, кроме нотариального документа, оставленного для истории, которая вряд ли когда-либо им воспользуется. Маурисио Гомес Эррера стал депутатом, о чем было объявлено тем же вечером, в жаркое и ясное воскресенье марта месяца, под взрывы фейерверка и гром муниципального духового оркестра. В комитете состоялся праздник, продолженный в клубе, где были раскупорены несколько бутылок шампанского и великое множество бутылок пива. Мне пришлось чокаться со всеми поздравителями и пить все подряд.
Поздно ночью, почти на рассвете, я наконец избавился от любезно-назойливых поздравлений с триумфом. Много народу провожало меня до дверей дома, но, уже переступив порог, я вдруг подумал, что Тереса гуляет по саду, невзирая на неурочный час, и поджидает меня, как преданная жена – гуляку мужа. И в упоении победой, смягчающей сердца, мне захотелось, чтобы и эта дурочка тоже была счастлива. Я подождал, пока голоса моих громко распевающих провожатых замерли вдали, и, перейдя улицу, вошел в сад, почти уверенный, что никого не застану, хотя, признаться, это задело бы мое самолюбие… Но девушка была там, взволнованная, возбужденная.