Однако даже дни траура я не мог провести в своей деревне, отказавшись от принятой на себя роли. Желая развлечь меня, друзья и льстецы показали мне поселок; он разрастался на глазах, скоро до него должны были дотянуть железную дорогу… Жалкая деревушка постепенно превратилась в поселок, теперь уже похожий на город, и Лос-Сунчос – арена первых моих набегов и первых триумфов – терял свой характер, одержимый претенциозным подражанием столичной архитектуре. Поселок собирался обзавестись водопроводом, канализацией, электричеством, уже сейчас в нем было несколько мощенных булыжником улиц, газовое освещение, театр, а самые умные головы мечтали о том, чтобы превратить его… в столицу новой провинции, создав ее из небольшой части нашей провинции и части соседней с нами территории.
– А зачем вам провинция? – спрашивал я.
– Чтобы Лос-Сунчос приобрел значение, какого заслуживает, – отвечали мне.
Но дело было не в этом. Все мои добрые сограждане хотели быть губернаторами, депутатами, сенаторами и так далее, в общем, основать свою аристократию и стать не самым отдаленным департаментом, а самой влиятельной провинцией, крупным центром. О, если бы они знали, где положен предел величию Лос-Сунчоса, и могли прочесть в моей душе, как расцениваю я свое положение в Буэнос-Айресе!.. Впрочем, они правы… Когда я верховодил мужланами в Лос-Сунчосе, я был более счастлив, чем в Буэнос-Айресе, где стараюсь поладить со всеми, но успеха добиваюсь только при помощи женщин, которые не «высчитывают» заслуг и готовы превозносить до небес героя своей минутной прихоти. Да, я скажу об этом, хотя, может быть, и некстати: женщина в нашей стране, как и во всех других, является лучшим и единственным глашатаем славы. Многие не принимают женщину в расчет, но по своему долгому жизненному опыту знаю, что тот, кто не думает о них, обречен на забвение, тот, кто угождает им, будь он самый ничтожный, достигнет высот, ибо один женский волос может вытянуть больше, чем упряжка волов, – как, говорят, сказал Росас,[43] – а кроме того, не испытывая к мужчинам ни зависти, ни презрения, они выражают свою благосклонность восторженными рекомендациями, каких ни один мужчина никогда не даст своему сопернику…
Когда, после совершения погребального обряда, я вернулся в Буэнос-Айрес, снова началась жизнь, полная тревог.
Эулалия выразила недовольство: я уделял ей слишком мало внимания. Это было верно, но мало меня беспокоило. Я считал себя вне опасности благодаря своим физическим и умственным достоинствам, невзирая на печальные примеры, которыми изобиловала история, обычаи и скандальная хроника нашего времени… Эулалия, такая утонченная, прекрасно воспитанная, могла и должна была занять высокое положение в свете, но время еще не пришло. Как мог я представить ее вместе с такими неотесанными родителями? Как создать или воссоздать аристократический род с четой Росаэхи за спиной? У меня хватило бы силы ввести в общество Эулалию, но не Ирму и дона Эстанислао. Пожалуй, я и мог бы это сделать, но, по чести говоря, сам не хотел. Эулалия иногда, казалось, все понимала, а иногда ее честолюбие не считалось ни с чем; однако предметом честолюбия был я, а не общество, и это сердило меня.
«Мария делала бы то же самое, только с большим правом и большей уверенностью в победе, – думал я. – Тереса могла бы попытаться, и с успехом, потому что, в конце концов, принадлежит к старинному уважаемому роду. Но именно Эулалия, наделенная добротой Тересы и сильным характером Марии, именно она не» может от меня требовать, чтобы я ввел ее в наше общество, каким бы смешанным оно ни было, потому что речь шла не о «балах на бирже» и других подобных развлечениях, а о старых традиционных салонах, сейчас почти закрытых, где, вполне возможно, нас приняли бы не слишком хорошо.
Моя тетушка Моника – прелестная дама, которая осталась в старых девах из-за того, что какой-то врач, делая ей в молодости операцию, перерезал шейную мышцу и голова у нее стала трястись, как у расслабленной, – посаженая мать на моей свадьбе, объяснила мне наше положение, проявив почти такую же неловкость и жестокость, как хирург, который изувечил ее, лишив молодости, изящества и женской прелести.
– Видишь ли, – сказала она, – у нас, конечно, аристократия денежная; но это заметно, лишь пока существуют те, кто непосредственно заработал свое аристократическое положение. Вспомни, Маурисио, что сказал тот иностранец в Колоне, увидев наше высшее общество, сплошь осыпанное бриллиантами: «Очень красиво, но пахнет коровьим навозом!» Все мы потомки негоциантов или скотоводов; это мы знаем слишком хорошо. Но все из кожи вон лезут, лишь бы об этом забыли, и теперь тот, кто подальше ушел от своего предка – кабатчика, лавочника, сапожника или скотовода, тот и самый знатный. Ты из-за своего брака спустился на две-три ступени ниже, потому что этот мужлан, твой тесть, жив и слишком заметен… Он каркаман, и этого тебе не прощают.
Маурисио Гомес Эррера без этого каркамана жил бы, как живут некоторые из ее кузенов или племянников, которые, не имея денег, – и даже, в виде исключения, имея способности, – безуспешно стараются выбиться в люди или переходят в ряды недовольных неудачников, социалистов, анархистов и тому подобное…
– Что скажете, тетушка Моника?
XI
Игра, женщины, прогулки, сплетни, пересуды – вот в чем заключалась моя жизнь, после того как я, предвидя дальнейшие события, отодвинул политику на второй план. Меня и силком не заставили бы писать или говорить… Мой тесть рассказал мне историю прошлых кризисов, особенно того, что привел к конверсии с оплатой наличными песо и краху Национального банка.
– Сделай-ка вот что. Если ты что-нибудь должен Национальному банку, немедленно переведи долг на гарантийный банк своей провинции… Там легче будет договориться…
Я не очень понимал, чем вызван этот совет, но поспешил его исполнить, и при совершении операции, благодаря моему политическому положению прошедшей без помех, выяснил, что по векселям от моего имени и от имени других лиц должен, ни много ни мало, около миллиона национальных песо. Хотя мои владения в Лос-Сунчосе, в столице провинции и соседних краях стоили даже несколько больше этой суммы, я все же испугался и побежал советоваться к Росаэхи, подумав, что он ошибся и толкнул меня на глупость.
– Полагаю, – сказал я, – раз уж я богат и Эулалия тоже, то Эулалия должна помочь мне упрочить мое состояние, тем более что она не потеряет ни сентаво. Я хочу от вашего имени попросить ее обеспечить мои земельные владения, уплатив долг банку провинции.
– Вы рассуждаете, как мальчик, – возразил он. – Я никогда не плачу долгов за того, кто может оплатить их сам. Эулалия не будет нуждаться ни в чем, ни сейчас, ни когда бы то ни было, а тем самым и вы, особенно если перестанете делать глупости и проигрываться до нитки. И не хлопочите ни о чем, я уже говорил вам: пока жив Росаэхи, никто не отнимет у вас ваши земли.
– Но я должен около миллиона.
– Подумаешь, какое дело. Нет ни одного из приближенных президента или даже губернатора провинции, кто был бы должен меньше. И вы думаете, вас за это убьют? Да тогда всей стране пришел бы конец!.. Э, от долгов не умирают!..
И он добавил по-отечески:
– У Эулалии будет все, что ей нужно. Вы можете устраивать свои дела и развлекаться. В это я не вмешиваюсь. А в нужный момент я уж найду, как помочь тебе. Но помни одно: не продавай земли, иначе спасения не будет.
«Гринго во всем этом собаку съел, – подумал я, – и лучше мне заняться своими делишками».
В те дни еще не кончилось время, названное «эрой подкупов». Для того чтобы заработать деньги, мне достаточно было прочесть «меморандум», представленный каким-нибудь искателем теплого местечка, и повторить его, несколько изменив форму, на заседании палаты. Меморандумы обычно были составлены хорошо, и это лишь подтверждало мою славу энциклопедически образованного оратора, не компрометируя меня как политического деятеля. Такие выступления могли бы вызвать яростную борьбу, но без ложной скромности скажу, что произносил я свои речи с блеском и успехом, а кроме того, между коллегами существовало молчаливее соглашение, и мы по очереди оказывали друг другу поддержку.
Мои застольные приятели, и правоверные и оппозиционеры, ничего не замечали; первые по моей просьбе никогда меня особенно не выдвигали, а вторые, покоренные мною, возлагали ответственность на любого, кроме меня, и все жили со мной в согласии именно потому, что не придавали мне значения. Единомышленники говорили о Маурисио сдержанно и с уважением; оппозиционеры, считая меня слишком незаметным, если упоминали обо мне – хоть редко, но все же упоминали, – то роняли в связи с моим именем несколько любезных слов. Правда, должен сказать, что никогда я не подставлял себя под удар, не отказывал в рекомендации, не лишал поддержки того, кто искал места, говорил плохо только о потерпевших поражение, говорил хорошо только о сильных мира сего и в данный момент «неприкосновенных».