Вздохнул и оставил лиру у себя.
Однажды Ф. М. Достоевский, царство ему небесное, сидел у окна и курил. Докурил и выбросил окурок в окно. Под окном у него была керосиновая лавка, и окурок угодил как раз в бидон с керосином. Пламя, конечно — столбом. В одну ночь пол Петербурга сгорело. Ну, посадили его, конечно. Отсидел, вышел. Идёт в первый же день по Петербургу, навстречу — Петрашевский. Ничего ему не сказал, только пожал руку и в глаза посмотрел со значением.
Лев Толстой очень любил детей. Однажды он играл с ними весь день и проголодался. Пришёл к жене. “Сонечка, — говорит, — ангельчик, сделай мне тюрьку.” Она возражает: — “Лёвушка, ты же видишь, я “Войну и мир” переписываю”. “А-а! — возопил он, — так я и знал, что тебе мой литературный фимиам дороже моего “Я!” И костыль задрожал в его судорожной руке.
Однажды Лермонтов купил яблок, пришёл на Тверской бульвар и стал угощать присутствующих дам. Все брали и говорили “Merci”. Когда же подошла Наталья Николаевна с сестрой Александриной, от волненья он так задрожал, что яблоко упало из его руки к её ногам (Нат. Ник., а не Алекс.). Одна из собак схватила яблоко и бросилась бежать. Александрина, конечно, побежала за ней.
Они были одни — впервые в жизни (Лерм., конечно, с Нат. Ник., а не Алекс. с собакой). (Кстати, она (Алекс.) её не догнала).
Ф. М. Достоевский, царство ему небесное, страстно любил жизнь. Она его, однако, отнюдь не баловала, поэтому он часто грустил. Те же, кому жизнь улыбалась (например, Лев Толстой), не ценили этого, постоянно отвлекаясь на другие предметы. Например, Лев Толстой очень любил детей. Они же его боялись. Они прятались от него под лавку и шушукались там: “Робя, вы этого дяденьку бойтесь. Ещё как трахнет костылём!” Дети любили Пушкина. Они говорили: “Он весёлый! Смешной такой!” И гонялись за ним босоногой стайкой. Но Пушкину было не до детей. Он любил один дом на Тверском бульваре, одно окно в этом доме... Он мог часами сидеть на широком подоконнике, пить чай, смотреть на бульвар... Однажды, направляясь к этому дому, он поднял глаза и на своём окне увидел — себя! С бакенбардами, с перстнем на большом пальце! Он, конечно, сразу понял, кто это. А вы?
Однажды Лев Толстой спросил Достоевского, царство ему небесное: — “Правда, Пушкин — плохой поэт?” - “Неправда”, — хотел ответить Ф.М., но вспомнил, что у него не открывается рот с тех пор, как он перевязал свой треснувший череп, и промолчал. “Молчание — знак согласия,” — сказал Лев и ушёл.
Тут Фёдор Михайлович, царство ему небесное, вспомнил, что всё это ему приснилось во сне, но было уже поздно.
Пушкин был не то что ленив, а склонён к мечтательному созерцанию. Тургенев же — хлопотун ужасный, вечно одержимый жаждой деятельности. Пушкин этим частенько злоупотреблял. Бывало, лежит на диване, входит Тургенев. Пушкин ему: — “Иван Сергеич, не в службу, а в дружбу — за пивом не сбегаешь?” — И тут же спокойно засыпает обратно. Знает: не было случая, чтоб Тургенев вернулся. То забежит куда-нибудь петицию подписать, то к нигилистам на заседание, то на гражданскую панихиду. А то испугается чего-нибудь и уедет
Лев Толстой очень любил детей. Однажды он шёл по Тверскому бульвару и увидел идущего впереди Пушкина. Пушкин, как известно, ростом был невелик. “Конечно, это уже не ребёнок, это скорее подросток, — подумал Толстой. — Всё равно, дай догоню и поглажу по головке.” И побежал догонять Пушкина. Пушкин же, не зная Толстовских намерений, бросился наутёк. Пробегая мимо городового, сей страж порядка был возмущён неприличной быстротой в людном месте и бегом устремился вслед с целью остановить. Западная пресса потом писала, что в России литераторы подвергаются преследованию со стороны властей.
Снится однажды Герцену сон. Будто эмигрировал он в Лондон, и живётся ему там очень хорошо. Купил он будто собаку бульдожьей породы. До того злющий пёс — сил нет: кого увидит, на того и бросается. И уж если достигнет, вцепится мёртвой хваткой — всё, можешь бежать заказывать панихиду. И вдруг, будто он уже не в Лондоне, а в Москве: идёт по Тверскому бульвару, чудище своё на поводке держит, а навстречу Лев Толстой... И надо же, тут на самом интересном месте пришли декабристы и разбудили.
Однажды Гоголь переоделся Пушкиным и задумался о душе. Что уж он там надумал, так никто никогда и не узнал. Только на другой день Ф. М. Достоевский, царство ему небесное, встретил Гоголя на улице — и отшатнулся: — “Что с вами, — воскликнул он, — Николай Васильевич? — У вас вся голова седая!”
Однажды во время обеда Софья Андреевна подала на стол блюдо пышных, горячих, ароматных рисовых котлеток. Лев Толстой как разозлился! “Я, — кричит, — занимаюсь самоусовершенствованием! — не кушаю больше рисовых котлеток!”
Пришлось эту пищу богов скормить людям.
Однажды Пушкин переоделся Гоголем... тьфу, ....... ........ мать!
рисунки В. Пятницкого
текст Н. Доброхотовой-Майковой и В. Пятницкого