Ну, накормила его баба картошкой, укрепила… — пошел барин того чиродея достигать. Шел-шел — никто ничего не знает. Сгадывается так, что должен быть чиродей, а может, и укрывается до времени, не желает. Дальше да дальше посылают, а куда — неизвестно. Боле тыщи верст прошел барин, по таким дремам-чащам продирался, что до кожи оборвался, а отступиться никак не хочет: самолюбие уж забрало. Травкой одной питался, затошшал… И приходит вовсе в незнакомое место, никаких людей уж не встревается, — одна сосна. Видит — гора высокая, один камень, а на горе крупная башня стоит, как столб. Ну, забоялся. Уж к ночи было, а огоньку не видать нигде. Ну, конечно, к нему неизвестный старик выходит из дремучих лесов, вроде как пустынник. Барин за его и прицепился: скажите да скажите! А тот, немой, будто. Ну, разжалобил его барин… слезами взял. Вот тот старик и говорит:
— Не тебя, дурака, жалеючи, а православного народа… Но только из этого ничего не выйдет, через тебя не произойдет.
— Я, — говорит барин, — хочь попробую. Вы мне укажьте, где мне тут Мартына-Задеку найтить… Я не отступлюсь…
— Ну, раз вы так желаете, на свою судьбу идете, можете итить. Самая эта башня, на горке, самый Мартын Задека живет. А не боишься?
— Я теперь страсть отчаянный, — барин ему. — Мне теперь ничего не страшно. Мне подвиг нужен! На навозе помирал — и то не страшно.
— Ну, — говорит, — в таком случае мо-жете! Такая ваша судьба.
Уж до точки человек дошел… что ему?! Всходит барин на ту гору, взлезает на башню… — собаки огромадныя на его кинулись, рвать! Завизжал, понятно. А тут самый он, Мартын, стало быть, Задека и заявляется. Чисто вот старик тот! Обернулся, значит.
— Давно тебя, — говорит, — дожидаюсь. Пожалуйте. И не вижу, а вижу!
Какое слово сказал! Ну, прямо, — голова! Вовсе слепой, вроде как чиродей, — в огромадном колпаке, в халате, нос крючком, борода до пуза.
Так барин и затрясся. А тот ему свое да свое, пужает:
— И не вижу, а вижу!
Значит, такой у него разговор непонятный, — чиродей, потому!
Глядит барин — огромадная труба наставлена, в небо чтобы глядеть, в планиды, — и книга чернокнижная, огромадная, с дверь будет. И свечи горят, черныя-расчерныя, огромадныя, и черепья человечьи лежат — страсть! Лягушки тоже огромадныя по углам лупятся, и энтот, понятно… ну, как полагается, огромадный котище, весь черный, глазища зеленые, — лоп-лоп! — страшенный!
— Садитесь, — говорит, — я, — говорит, — вам сейчас пропишу рицеп! Давно тебя поджидаю.
— Я, стало быть, к вам по важному делу… нащот судьбы…
А тот на него как кинется!
— Часы… тудыт-растудыт!
Барин ему — пожалуйте! Покорился.
— Ну, — говорит, — счастлив ты, что часы при тебе остались. А то бы, — говорит, — только тебе и места — собакам тебя стравить! Себя еще поддержать можешь, могу еще с тобой разговор иметь.
Может, что из тебя и будет.
Взял от него часы — и на стенку. Глядит барин — полна у него стена часов, — и золотые, и серебреные… Ну, золотых больше, — чисто вот звезд на небе, навешано. И спрашивает:
— Это для чего же часов-то у вас сколько?
— А сколько дураков — столько и часов. Вот теперь одним больше стало. А не желаете с часиками расстаться — можете уходить, мне ваши часы без надобности. Но только, — говорит, — смотрите!
Ну, податься некуда, — сдался.
— Скажите, какое моей судьбы решенье!
— А вот погодите, сейчас узнаете. Труба покажет.
И опять за свое:
— И не вижу, а вижу!
В трубу, на небо, и уставился. А кот в ногах крутится, мурлычет, хвостом цепляет, сгорбатился, — фырк да цырк! Барина жуть взяла. Сидит-дрожит.
— Ага! — кричит чиродей, — теперь мне доподлинно все известно! Так это ты сам и есь, кишка луженая?! веселый барин?!!
Ну, признался: податься некуда.
— Искал своего — дождался. Поддержись!
Да кэ-ек его трубой по башке царапнет — готов!
Сейчас брюхо ему вспорол, все кишки-черева выпустил — прямо, ахнул: триста аршин кишки!
Отмотал-отсчитал аршинчиком — чик! Ну, оставил, сколько по правде-закону полагается, зашил, дунул-плюнул…
— Вставайте!
Поднялся барин, глядит — пузо-то как мешок пустой, обвисло.
— Что-то мне, — говорит, — как хорошо-легко стало?! даже удивительно, будто и не я самый.
А Мартын-Задека ему и давай:
— От твоей-то кишки луженой все трясение и вышло! Столько ты без пути всякого припасу в одно место нужное-ненужное перегнал, что земновесие изменилось, чужая планида и причалила.
А на той планиде самые цари-короли и проживали! И так ты свистал отчаянно, что цари-короли услыхали да-рраз! — и здесь. А глазища у них жадные да завидущие, в каждом по тысяче глаз! Вас, таких дураков, и всего-то на всей земле тыща-другая наберется, а им миллионы виделись! И капиталов-то у вас, дармоедов, супротив всего народа совсем пустяк, а им миллиярды представлялись! Вот они и скакнули, да только прошиблись здорово, скоро и им-то самим несладко будет, опять на свою планиду перестегнут, — мне все в трубу видать явственно, опять планида подходит близко…
— Ну, а по времю-то как выходит?.. — барин чиродея пытает.
— А вот погоди, увидишь. А часы потому отбираю, что они вам, дуракам, без надобности: придет время — кому поумней назначу. А вам — что часы, что нет, — свистали безо времени. Видал?
Да фигу к носу!
— Не имеете права! Отдайте мои часы… я, может, еще, — говорит, — расторгуюсь…
— Да ты еще разговариваешь?! — как крикнет.
Топнул-хлопнул, — сейчас его слуги-арапы да собаки… барина под уздцы да в каземат, — подвал огромадный, черный!
— Время ему понадобилось теперь! — кричит. — На десяток его годов! И мышами его кормить! Может, еще и поумнеет.
Поволокли его в подвал, а барин про себя думает, — ну, ежели десять годов, — перетерплю. Хоть и мышами, а все лучше, чем ничего. А то все кишки скрутило.
А чиродей сейчас его под печать — и замкнул веселого барина на замок, до срока.
Сидит покуда.
Алушта, октябрь 1919 г.