Бунин Иван Алексеевич
Веселый двор
И. А. Бунин
Веселый двор
I
Мать Егора Минаева, печника из Пажени, так была суха от голода, что соседи звали ее не Анисьей, а Ухватом. Прозвали к двор ее - окрестили в насмешку веселым...
Егор, как говорили в Пажени, весь выдался в Мирона, покойного отца своего такой же пустоболт, сквернослов и курильщик, только подобрей характером.
- Сосед он хоть куда, - говорили про него, - и печник хороший, а дурак: ничего нажить не может.
Заработки у Егора всегда были плохи, надел не выходил из сдачи Изба его, огромная, нескладная, с каждым годом все больше да больше сгнивала, разваливалась без призора. Раз он принес откуда-то и налепил снаружи на ее косой простенок, на трухлявые бревна, большую солдатскую мишень - черной краской напечатанное на белом бумажном листе туловище, с ружьем на плечо, в фуражке набекрень, с вытаращенными глазами. А вот поправить крышу, законопатить пазы, переложить печку, борова почистить - на это у него догадочки не хватало, и зимой в избе волков можно было морозить по всем углам нарастала снежная опушка. Давным-давно по чурке растаскали бы все это тырло добрые люди. Да мешала Анисья.
Егор был белес, лохмат, не велик, но широк, с высокой грудью Ходил Егор в облезлом, голубом от времени и тяжелом от пота гимназическом картузе, в посконной рубахе с обитым, скатавшимся воротом, в обвисших, протертых и вытянутых на коленях портках, в лаптях, обожженных известкой Всюду много и без толку болтал он, постоянно сосал трубку, до слез надрываясь мучительным кашлем, и, откашлявшись, блестя запухшими глазами, долго сипел, носил своей всегда поднятой грудью Кашлял он от табаку, - курить начал по восьмому году, - а глубоко дышал от расширения легких, и, когда дышал, все раскрывалась, показывалась в продольную прореху ворота бурая полоска загара, резко выделявшаяся на мертвенно бледном теле. Уродливы были его руки большой палец правой руки похож на обмороженную култышку, ноготь этого пальца - на звериный коготь, а указательный и средний пальцы - короче безыменного и мизинца - в них было только по одному суставу. Но ловко мял он этими тугими култышками золу в хлюпающей трубке, кашлял надрывисто, но даже с наслаждением как будто: "а-ах, так-то его так!" Глядя на него, не верилось, что бывают матери у таких хрипунов и сквернословов Не верилось, что Анисья его мать.
Да и нельзя было верить Он белес, широк, она - суха, узка, темна, как мумия, ветхая панева болтается на тонких и длинных ногах Он никогда не разувается, она вечно боса. Он весь болен, она за всю жизнь не была больна ни разу. Он пустоболт, порой труслив, порой, с кем можно, смел, нахален, она молчалива, ровна, покорна Он бродяга, любит народ, беседы, выпивки, - сём пересем, лишь бы день перешел. А ее жизнь проходит в вечном одиночестве, в сиденье на лавке, в непрестанном ощущении тянущей пустоты в желудке и непрестанной грусти, с которой она уже сроднилась: "Земля забыла меня, грешную!" Единственным оправданием такой забывчивости была, по мнению Анисьи, необходимость стеречь, сохранять для Егора избу все думала, - авось уж не молоденький, авось образумится, женится. Нежно и сладко туманили ей голову мечты об этом несбыточном счастье. А он постоянно твердил: "Довеку не женюсь! Теперь я - вольный казак, а женишься - журись о жене. Да пропади она пропадом!.." Он не признавал ни семьи, ни собственности, ни родины.
Наняться куда-нибудь, работать мешала Анисье, помимо избы, еще и та беда, что очень слаба была она, да и крива вдобавок. Много лет ходил по лавке возле нее, по лавке, на которой провела она столько долгих дней, старый, черный с золотом, петух она сидит и думает, подпирая тонкой рукой щеку, а он похаживает, клюет мух по мутным, собранным из кусочков стеклам. Раз сунулась она к окошку, - кто-то ехал по деревне с колокольчиками, - а петух как стукнет в левый глаз ее! И глаз вытек, впалые веки стянуло, осталась одна серая щелочка. Прежде сеяла она коноплю на огороде, брала замашки, мяла пеньку, все был доходишко. Но Егор и огород сдал. Прежде, на поденщину принимали ее - к мелкому помещику Панаеву, что в версте от Пажени. Да стали обижаться девки, - "старый черт работу отбивает!" - стали наговаривать приказчику, будто все у нее, сослепу, из рук валится, стали тайком всовывать краденные из барского сада яблоки в тот платочек, в который, идя на работу, завязывала она свой завтрак-горбушку черствого хлеба...
Замуж вышла Анисья рано, - рано одна на свете осталась. Любить Анисье в молодости некого было. Но и не любить не могла она. С несознаваемой готовностью отдать кому-нибудь душу выходила она за Мирона, - тоже печника, вольноотпущенного дворового, - и любила его долго, терпеливо, затем, что, скинув вскоре после свадьбы от побоев, долго лишена была возможности на детей перенести свою любовь. Во хмелю Мирон бывал буен. Дело известное трезвый ребенка не обидит, а напьется - святых вон выноси. Бьет стекла, гоняется за сыном и женой с дубинкой. "Ну, опять у Минаевых крестный ход пошел! - говорили соседи, радуясь такой забаве. - И веселый же двор, ей-богу!" Когда нехотя просил он прощенья, протрезвившись, скоро сдавалась она на ласковое слове), только тихо говорила сквозь слезы: "Что ж, над тобой же будут люди смеяться, если калекой меня сделаешь!"
Все же, после смерти Мирона, даже такое прошлое стало казаться счастьем Анисье. Да, когда-то были и молодость, и семейная жизнь, и хозяйство у нее, был муж, были дети, были радости и горести - все как у людей... Двадцать лет тому назад замерз Мирон, - ни с того ни с сего увязался пьяный за чужим обозом в Ливны, - и много ночей провела она без сна, сидя в темной избе на конике, вспоминая и думая; но никто не узнал ее дум. Всех умерших детей оплакала она горькими слезами, но оплакала тоже тайком, в одиночестве. Нищета, разорившая дотла ее двор, часто заставляла ее кланяться соседям, просить у них помощи ради сироты- сына, пока мал он был; но никогда не насмеливалась она напоминать людям, что в былое время помогала и она им. И вышло так, что в Пажени никому и не верилось, что жила она когда-то по-людски. Чаяла она отдохнуть хоть в старости, за сыном. Мужик он вышел добрый, - на словах только бесстыж и горяч, не то, что отец - покойник. Руки у него золотые, говорила она, еще как жили-то бы, не брось он дома!