У Василия Ильича Лукина, делавшего доклад, вспотели лицо и шея, накрахмаленный воротничок белой рубашки потерял твердость, размяк и посерел, но он без устали, полным голосом, говорил уже больше часа, то и дело твердо пристукивая суховатым кулаком по трибуне, отчего в большом графине с водой со звоном подпрыгивала стеклянная пробка. На лоб начальнику то и дело сползала намокшая прядь волос. Забрасывая ее обратно, он коротко вздергивал головой, и этот ритмичный рывок да частый звон пробки в графине придавали докладу победный оттенок.
Посматривая на Лукина, я вспоминал, как отозвался когда-то о нем при мне один из директоров совхоза: «Аккуратный человек, голоса никогда не повысит и не обидит зазря. Но, ах! и глазаст же, глазаст, чертов сын. Ничего не скроешь — все знает». Таким он и мне представлялся. Василий Ильич редко сидел в своем кабинете в городе, неутомимо гонял на газике по всей области: и поздней осенью, в распутицу, и в жару, и в самую зиму… Зато и знал хорошо все хозяйства, память его мне казалась надежнее любой записной книжки.
Вот и сейчас он, редко заглядывая в доклад, сыпал с трибуны цифрами, называл много имен чабанов.
Сообщив, что в области в этом году наконец-то достигли планового поголовья овец, Василий Ильич внимательно оглядел ненадолго притихший зал, поведя взглядом от первых рядов до последних, и крепко пристукнул кулаком по трибуне.
— Но это не значит, что нам надо сидеть, сложа руки, — с напором сказал он. — У нас есть все реальные возможности для дальнейшего увеличения поголовья овец.
Он стал загибать на руках пальцы, перечисляя эти возможности, а когда загнул все десять пальцев, то вновь распрямил их и помахал для наглядности над трибуной руками.
Вообще же доклад чинно слушали лишь в первых рядах, но и там кой-кто подремывал, сложив на животе руки; когда позванивала пробка в графине, то задремавшие испуганно вздрагивали и старательно округляли глаза на трибуну; а у входа непрестанно шло движение: хлопали двери, стучали откидные сиденья кресел.
Если шум становился несносным, то Василий Ильич делал паузу и поверх голов молча смотрел в конец зала, словно гипнотизируя сидевших там, и у дверей ненадолго стихало.
Ближе к концу доклада по задним рядам дробной волной прокатился грохот. Не помогла и очередная пауза докладчика — людей с дальних мест как ветром сдунуло, словно их созвал набат. Тогда Василий Ильич отыскал глазами Вяткина, глянул на него, и тот, пригнувшись, как в кино, полез из рядов.
Заинтересованный тем великим движением, выбрался и я на волю, посмотрел вдоль белой от зноя улицы и все понял. Привезли пиво — событие для степного совхоза редкое. Старые рыжие бочки плотно стояли на грузовике с откинутыми бортами, а над одной уже трудилась полная женщина в запыленном халате: ввинчивая в бочку насос, она задом сталкивала лезущих на грузовик мужчин и покрикивала:
— Куда прете, оглашенные? На два дня пива хватит.
Вяткин пытался было оттащить крайних в толпе, но от него отмахивались, и он закричал на полную женщину:
— Марья, я ж говорил тебе, чтоб ты не торговала до перерыва!
— Так ведь прокиснет пиво в такой-то жарище, тогда ты, что ли, за него платить будешь, — огрызнулась та и ловко поддала бедром уже почти взобравшемуся на грузовик парню.
Тот полетел на людей, и толпа чуть отхлынула.
— Ну, смотри у меня, Марья, я в райпотребсоюз пожалуюсь! — в отчаянье крикнул директор совхоза.
В ответ из толпы заворчали:
— Ладно грозить-то тебе.
Вяткин махнул рукой, протянул, покосившись на меня:
— А-а… Семь бед — один ответ, — и подался обратно в зал.
Сквозь толпу, обступившую грузовик, нечего было и мечтать пробиться за кружкой пива, а на совещание возвращаться не хотелось, и я решил сходить пообедать до перерыва, пока и столовую не заполнит народ.
В отличие от двухэтажных щитосборных домов совхоза, покрашенных в коричневый цвет, столовая была низкой белой мазанкой в одну комнату-зальце с тесной кухней в дощатой пристройке. Осталась мазанка от тех времен, когда здесь располагалась овцеводческая ферма колхоза. Чтобы в срок обслужить всю ту уйму людей, что нахлынула в совхоз, во дворе столовой сколотили два ряда длинных столов из плохо обструганных досок, защитив их от солнца навесом. Раздачу вели из открытого кухонного окна, прибив к подоконнику доску для подносов.
Едва я толкнул во двор калитку, как сразу увидел знакомую Федину спину, обтянутую трикотажной безрукавкой.
Федя разговаривал с румяной от печного жара женщиной, высунувшейся в окно раздачи. Невысокий, он ухватился за доску у подоконника и тянулся на носках, но все равно над подоконником поднималась лишь его голова на короткой шее. В затененном стекле откинутой внутрь кухни оконной рамы отчетливо отражалось круглое — ну, прямо, полная луна в темном небе! — Федино лицо.