В толпе закричали с восторгом:
— Чисто сработано! Молодец!
— Так держи, Иван!
— На время поджимай! На время!
Кричали слева от меня. А сидящие впереди на скамейках и стоящие справа пока помалкивали.
Отправив ошалевшего барана в загон, стригаль схватил за уши вытолкнутую навстречу овцу. Бросил ее через бедро, усаживая, как барана, крестцом на помост.
Все повторилось — жужжание машинки, блеск ножей в густой шерсти… Овца была еще беспомощнее барана. Она не сопротивлялась, а сразу закрыла от страха глаза: казалось, упала в обморок.
Но вот заело у стригаля машинку, ножи запутались в шерсти. Овца дернулась от боли, и на боку у нее багровой линией прочертилась царапина.
Сидящие впереди словно этого и ждали.
— У-у-у! О-о-о! А-а-а!.. — засвистели, завыли они.
А стоящие справа от меня закричали:
— Живодер! На бойню иди работать!
Совсем как на стадионе во время футбола, только выражения здесь были иные.
— Медведь! Готов шкуру содрать вместе с шерстью!
Слева друзья стригаля кричали:
— Ваня, жми давай! Работай!
— Не робей! Работай!
Невообразимый гвалт стоял, пока стригаль не усадил следующую овцу. А когда он остриг последнюю, пятую, то все вокруг притихли в ожидании.
Судейская комиссия за столом ожила. Вяткин и зоотехник из области Смычагин, сидевшие по сторонам Лукина, повернулись к начальнику и одновременно зашептали ему что-то в оба уха. Тот слушал и кивал.
С дальних концов стола Василию Ильичу стали подавать бумажки. Там судьи проставили баллы за скорость стрижки и сохранность шерсти, а Лукину предстояло все мнения свести воедино и вывести средние показатели. Скоро он это и сделал. А потом на высокий щит, сколоченный из двух черных школьных досок, мелом записали результаты первого выступления.
Страсти возле помоста разгорались. Для мужчин и женщин, участников соревнований, было установлено по три призовых места, а премии — путевки за границу, охотничьи ружья, ковры, стиральные машины… И всем хотелось, чтобы победили свои.
От тесноты стало трудно дышать. А тут еще кто-то ухватился у меня на спине за рубашку и пытался взобраться на скамейку, хотя здесь не было свободного места и для одной ступни. Я его сталкивал, но он тащил меня вниз. Стремясь устоять, я подался вперед грудью — воротник рубашки удушающе врезался в шею. Веки у меня набрякли, и отяжелело лицо.
Вдруг: тррра-ак!.. Пуговица от воротника пулей полетела в толпу, а я упал со скамейки.
Когда встал на ноги, то от моего места на скамейке не осталось и просвета, и я пошел вдоль плотного частокола из спин отыскивать брешь. Вблизи помоста, там, где прибили щит из школьных досок, стояли женщины. Они не очень теснились, не толкались и не галдели. Отсюда, хотя и сбоку, помост проглядывался хорошо.
Здесь я и остановился.
Почти рядом со мной, опережая меня лишь на шаг, стояли две молодые женщины в темных платках, надвинутых краями до самых бровей. Видно, близкие подруги, они держались за руки и одновременно поднимались на носках, когда болельщики начинали особенно гудеть.
Лицо стоявшей слева мне показалось как будто знакомым, но вспомнить мешал платок, и я пригнулся, заглядывая под него.
И тут услышал Федин голос:
— А ты, корреспондент, парень, вижу, хват. Время даром не теряешь.
Женщина удивленно повернула голову, и мы чуть не стукнулись лбами. Нет, я ошибся — раньше я ее не знал. Мне стало неловко, и я зло посмотрел на Федю.
Он подходил к нам развалистой походочкой и лучезарно улыбался. Гладкое лицо его розово светилось.
— Познакомиться захотел? — окончательно вогнал он меня в краску. — Могу помочь. Это наша Маша. Стригальщица.
— А…а, иди ты… — пробурчал я.
— Только вы с ним не очень-то чего, — сказал Федя. — Они, корреспонденты, народ прыткий, за зря ничего не делают.
Он злил меня, и я сказал, стараясь придать взгляду выразительность:
— Знаешь что, Федя?.. Тебя старик один с бахчи весь день ищет, говорит, что ты не все у него арбузы повытаскивал, остались еще. Велел подходить.