Поп толкает дьякона:
«Мужик-то с деньгами! Откуда у него? Тут торгуешься за копейку, а он сразу на сто рублей покупает! Давай подсмотрим, как он расплачивается!»
Купец с мужиком из лавки вышли, а дверь нарочно неплотно притворили.
Поп с дьяконом видят: мужик положил на пол свою рваную торбу, ударил по ней шапкой.
«Уплачено?» — спрашивает.
«Еще бы немного», — просит купец.
Мужик вдругорядь по торбе бьет:
«Теперь как?»
«Да сполна вроде».
Мужик третий раз ударяет:
«Прощевайте!»
«Вот это пан! — говорит купец и достает из торбы кошель. — Умеет платить! Захаживайте почаще!» — и поклонился низко-низко.
Мужик торбу поднял, товар забрал и ушел.
Поп купца спрашивает:
«Что это у мужика за торба, которая сама за все платит?»
Купец им рассказал: мужик, мол, добыл где-то торбу волшебную, как стукнешь по ней три раза, в ней кошель с деньгами. Копейка в копейку сколько нужно.
Поп с дьяконом — на улицу да бежать за мужиком. Догнали его, просят:
«Продай нам торбу. Возьми сколько хочешь. Тысячу дадим хоть сейчас».
«Э-э нет, себе дороже, — говорит мужик. — Я где хочу на любые рубли товар беру, а вы мне — тысячу. Не буду зря язык о зубы трепать: три, не сходя с места».
Тут купец бежит, кричит — тоже вроде купить торбу хочет. Три тысячи с половиной дает. Поп говорит:
«Четыре!»
Купец отступился.
Поп дьякона оставил при мужике — чтобы никто больше торбу не сторговал, а сам — домой.
Получил мужик деньги, поделился с купцом и пошел на ярмарку. Купил себе и коня, и корову, и пану все долги заплатил.
А поп с дьяконом — к купцу. Товара набрали на тысячу рублей, домой отвезли, пришли расплачиваться. Торбу бьют-бьют — никаких кошельков. Ругали мужика, ругали, да делать нечего. Купец кричит:
«Давайте деньги!»
Пришлось им сполна все заплатить.
Прошло, может, года три. Мужик живет, не тужит, над чудом нерукотворным посмеивается, думает: как бы еще попа обмануть?
Мужик ведь такой: ежели над чем думать начнет, пока до конца не додумает — не бросит. Ну, и додумался. Только сам уж попу показываться боялся, соседа подговорил:
«Хочешь, сосед, разбогатеть? Давай чудо рукотворное попу покажем!»
Сделали они так: положили на лавку бабку старую, вроде уж ей смерть пришла. Посылают за попом: ведь перед смертью грехи умирающему отпустить положено.
Приехал поп, а бабка притворилась мертвой.
Как быть?
«Благословите на святое дело, батюшка! — попросил сосед. — Есть у меня дубина, от дедов еще. Ее какой-то мученик освятил, она, говорят, мертвых воскрешает. Ежели этим дубьем три раза по мертвецу стукнуть, он непременно оживет. Лежит дубина у меня давно, ни разу я ее не доставал, но уж тут… очень мне старуху жалко. Благословите, батюшка!»
«Что ж, — разрешил поп, — благословляю, коли так».
А сам от страха — никогда ж не видел, чтоб мертвецы оживали, — в сени вышел.
Сосед приносит дубину, три раза по лавке стукнул — бабка ка-а-ак вскочит!
'Вошел поп в хату, а бабка уже воду пьет, глазами хлопает.
Поп думает:
«Мне бы такую дубину! На похороны зовут часто, платят мало, а если б я мертвецов воскрешал, то-то бы заработал денег!»
Слово за слово, начал батюшка торговаться. Сосед цену держит: три тысячи, и ни гроша меньше.
Поп поехал домой, позвал дьякона, рассказал ему все.
«Давай скорее купим, — заспешил дьякон, — а то он больше запросит».
Заплатили деньги, везут дубинку к себе домой. Мужики деньги поделили, живут, посмеиваются, новое чудо-юдо придумывают. Только ничего у них больше не получилось: поп помер.
Дело было так: как приехали дьякон с попом восвояси, начали спорить, кому дубинку хранить. Схватили ее, каждый в свою сторону тянет. Дьяк выхватил дубину да попа и шлепнул. Тот свалился и умер…
— Я на поминках был, мед-пиво пил, — закончил Степан, — и во рту не было, и по бороде не текло, вот и все! — Хватит полуночничать! — крикнули с соседнего воза. После небольшой, вялой перебранки слушатели легли спать тут же, кто где.
— Чего языки-то чешете? — произнес тихий голос, и Нестерко по голосу признал мужика, чей воз стоял рядом с ними. — Ты-то, Степка, совсем разошелся — орешь ночью… Стражники ходят да гайдуки: опять, говорят,
Римша объявился.
— А мы сказки сказываем, — сказал Степан посмеиваясь.
— Римша-то что, — спросил Нестерко, — опять пана
Кишковского высек?
— Его, — молвил мужик. — Сказывают в бане. Пан занедужил, а Римша-то лекарем обрядился. Пришел, все честь по чести, баньку, говорит, истопить нужно, хворого попарить — вся хворь паром уйдет. Положил лекарь пана на скамейку, руки ему под скамейкой связал, веником рот заткнул и прут показывает: «Это, пан, береза или лоза? Я же продал тебе вола, а не козла!» Пан смотрит — батюшки-светы! — Римша перед ним… Вот так все в точности и было. До сих пор пана выхаживают…
— Я слышал, в лесу его Римша изловил, барина то, — сказал Степан. — За купца себя выдал, в чащобу заманил и высек.
— Не! — Мужик усмехнулся. — Когда же он успел второй раз-то? В бане дело было. Неделю назад. Пан еще и не вставал после той порки…
Мужик исчез во тьме так же неприметно, как явился — видно, пошел к себе на воз.
— Вот и разберись, — сказал Степан, потянулся, стал укладываться поудобнее, — где Римша его настиг. Но высек — это уже точно.
Он заботливо поправил на Нестерке сермягу, которой они оба накрывались.
— Деньги у моего хозяина есть, — жарко зашептал Степан, щекоча усами Нестеркино ухо, — не сомневайся. А как их добыть — не мне тебя учить. Да вот хотя бы собачьи похороны — тысячу, кажется, взял. Я этой тысячи не видел, приказчик сказывал. Теперь другие попы дознались, моему хозяину бороду крутят. Приедешь в Удручаны, попадьи остерегайся. Дошлая бабища. Хитруща — целый день работать заставляет. Ты ее проучи разок-другой, она и затихнет.
…Ярмарка кончалась. Возов на площади становилось все меньше и меньше. Поп наконец взял Нестерка на Степаново место. Он, правда, хотел выбрать себе работника получше — помоложе да покрепче, но рассудил, что осенью и зимой работа не та, что летом, — полегче. Авось и этот Нестерко справится.
По дороге домой, в Удручаны, поп молчал. Нестерко не вытерпел, сам спросил:
— Что, хозяин, закручинился?
— Суета сует, — горестно молвил поп и тряхнул власами. — Завистники всюду, прохиндеи, прости господи черное слово. Собачку схоронил, так их завидки берут, что сами оплошали.
— Не коли, мол, глаз, сам не лучше нас, — усмехнулся Нестерко.
— Да уж у них-то у самих-то и не такие дела бывали, — оживился поп. — Отец Дионисий храм весь растащил, да потом и поджег, чтобы концы в воду упрятать. А отец Павел все золото с образов и кадильниц снял, Да медью заменил. Все знаю! — Поп поднял кулак и погрозил уже едва виднеющейся вдали церквушке. — Не суй носа в чужое просо! Владыке грозятся на меня жалобу подать! Попробуйте! Дьяволы в образе пастырей!
И тут в Нестеркиной голове сложился план, как подступиться к поповским деньгам.
Нестерко рассмеялся. Лошадь прянула ушами и зашагала быстрее.
— Над чем гогочешь? — обиженно произнес поп, обеими руками придерживая на ухабах свою утробу, чтобы поменьше тряслась.
Нестерко оглянулся, и его молодые глаза сверкнули такой веселой голубизной, что поп изумился:
— Ты чего это?
— Ежели владыка на вас разгневается, — сказал Нестерко, — то я его ублаготворю.
— Ну… А не брешешь?
— Никогда брехней на занимался, это дело собачье! — Нестерко вытянул вожжой лошадь. — Эх, спать ночью надо, залетная!.. Да там, хозяин, видно будет, уладим!
…Дородная, под стать попу, попадья встретила нового работника недоверчиво: худой, в летах, раболепия мало. Снял шапку и стоит, как столб, нет чтобы матушке-хозяйке лишний раз поклониться. И глаза какие-то неугодливые. Нет, не умеет батюшка работников нанимать!
Предупрежденный Степаном, Нестерко знал, что матушка-попадья ведет хозяйство твердой рукой, сама на работу посылает, сама кормит. Да кормит хитро — раз в день.