И на каждом углу, у каждого ларька пахло сырой корюшкой.
Мы шли, размахивая руками и щурясь. Поднялись на мост. Это особый мост, непохожий на все другие. Есть мосты-пижоны, мосты-красавцы, мосты, которые люди фотографируют и рисуют.
А этот мост — работяга.
Он большой и железный.
Он и называется — Большим.
Я люблю этот мост. Люблю смотреть на огромные напряженные фермы, люблю потрогать заклепки, похожие на шляпки грибов. Люблю послушать его ровное, глухое гудение. А весной, вот в эту пору, он гудит, как токарный цех, в котором настежь открыты окна.
Мы перешли мост. И вдруг Инна вспрыгнула на гранитный парапет и побежала по нему, балансируя руками. Я хотел ее поддержать.
— Не надо! — крикнула Инна. Она покачнулась, взвизгнула и упала мне в руки.
— Пусти! — сказала она, освобождаясь и поправляя рассыпавшиеся волосы. Я выпустил ее. Инна смущенно покраснела и смотрела себе под ноги. Отворачивалась от прохожих. — Ну и медведь же ты, Павлуха!
— А ты… Чего бежишь… А если б упала.
— Ну и пусть!
— Ты ведешь себя совсем по-детски.
— А ты ужасно взрослый.
— В девятнадцать уходили на фронт, — сказал я, чувствуя, как у меня почему-то становятся горячими уши.
— А мама говорит, что молодежь сейчас очень молодая… Сколько времени?
Я подошел к прохожему и узнал.
— Ой! — ужаснулась Инна. — Я поеду, ладно?
Мы расстались, а вечером я приехал к Инне. У них был дядя Саша. Они все трое, Инна, Анна Ивановна и дядя Саша, сидели за столом и пили чай. Разговаривали.
— Чем ты занимаешься днем? — спросил дядя Саша Анну Ивановну.
— Да так. Ничем.
— Пора на работу. Хватит валяться. А вид у тебя хороший. Прекрасно выглядишь. Как невеста.
— Что ты, Саша?!
— Честное слово! Молодцом!
— Ты все шутишь! А помнишь, Саша, как в сорок втором, в блокаду? Помнишь, как ты тогда ко мне приходил? Это было в феврале месяце, в самый страшный месяц. Я тогда тоже лежала. А ты пришел, помнишь?..
Был февраль. Она знала, что конец февраля, но не знала, какой день. В квартире было темно и тихо. Как в колодце. День назад соседка принесла воды, налила в кружку. Вода замерзла. Она брала кружку и чувствовала, как тяжела кружка, но вода не плескалась и не лилась. Она пыталась продавить лед пальцем, но не могла. Ничего не получалось. Она опускала кружку на стол, и кружка ударялась гулко и тупо — бум! Она закрывала глаза и будто проваливалась куда-то и лежала так, не в силах убрать руку со стола. Кажется, засыпала или просто дремала, но даже и во сне, если только это был сон, постоянно чувствовала и думала, что хочет есть, есть, есть…
Она услышала, что стучат в дверь. Редко и глухо. Но не было сил встать и открыть. И она не хотела вставать. Она умирала. А там все стучали и стучали. Притихали, устав, и опять начинали стучать. Она села, потом сползла с кровати. Как-то добралась до двери и открыла.
— Аня! — он подхватил ее. — Здравствуй.
— Здравствуй.
Он помог ей добраться до кровати.
— Попал под обстрел, — сказал он. — Почти у твоей парадной. А через весь город прошел — ничего. Угловой дом разбили…
Он еще что-то говорил ей, но она не слушала. Она, кажется, даже не слышала.
— Саша, вон там мышь бегает, — сказала она. — У нее там норка. Я видела, как она выходит и бегает по кровати. Поймай.
— Где?
— Вот здесь. Поймай.
— Мышь — это хорошо. Такая примета есть. Если мышь в доме, ничего с домом не случится. Не разбомбят. Ничего. Такая примета есть. Будем жить, Аня. Крепись. А я конины принес. Надо сварить. Холодно у тебя.
— Нет дров…
— Давай топор. Где у тебя топор? — Он вышел на кухню, и она слышала, как он рубит. Что он там рубит? Ударит несколько раз, и становится тихо. Потом снова удар. Один, другой. И снова начинает рубить. Раз-два… Раз-два… Он принес несколько досок и бросил возле печурки.
— Стол разрубил. — Он посидел у ее ног и снова пошел на кухню. Принес еще несколько досок. Потом еще… Они ели… Пили чай с солью. По щепотке соли. Потом он ушел.
А вскоре его принесли и положили возле печурки. Он лежал на полу. Он не мог подняться, и никто его не мог поднять.
— Ничего, — говорил он. — Мышка-то бегает… Я немного ослаб. У тебя дом счастливый, Аня. Будем жить! Будем!..
— … Это было в феврале месяце, в самый страшный месяц. Я тогда тоже лежала, а ты пришел, помнишь? — спросила Анна Ивановна.