— Вот деточек-то заведешь, так не очень-то посмотришь, некогда будет, — говорит толстуха.
— Это только дурачки заводят сразу. Надо поездить и пожить в свое удовольствие, — убежденно возражает девушка.
— Подожди-ка, вот как изменять начнет, так тогда поездишь, умница! — шепчет толстуха. — Так тебе и надо!
А молодожены уже ушли, и усатый ушел.
Поезд втягивается на привокзальную площадь, народ стоит на платформе. Носильщики с тележками. Все смотрят на вагоны и на Антошку. Улыбаются, протягивают ему цветы. Что-то кричат Антошке, и Антошка тоже кричит.
Только вот выходить Антошке нельзя. Нигде нельзя, до самой станции Побраде, где будут встречать Антошку. Даже если поезд стоит тридцать минут или сто лет, все равно нельзя. Мама не велела. Потому что Антошка впервые едет один.
И он обещал маме. И за ним следят толстая тетка, и парень с девушкой, и усатый дядька, и еще проводник, потому что всех просила об этом мама и все обещали.
Антошка видит, как все выходят из вагонов, как дядьки целуются с тетками, как молодожены скачками помчались за вокзал, а усатый устремился к ларьку «Пиво — воды». Толстая тетка успокоилась, курицы здесь стоят столько же, сколько и в ее городе, а больше здесь ничего не продается.
— А вот эскимо продается! — говорит Антошка.
Но тетка почему-то молчит и в окно смотрит зевая. Не покупает эскимо. Скучно с ней Антошке.
— Эй, мальчик, а мальчик, собаку продаешь? — вдруг оживляется тетка.
— Нет.
— А зачем же ты ее держишь?
— Так это моя.
— А сколько тут стоит такая собачонка?
— Не знаю.
— Вот балбесы, ничего не знают.
— А какой это породы? — спрашивает Антошка.
— Овчарка.
— «Овчарка»! — передразнивает тетка. — Знаю я таких овчарок. Только убирать за ней будешь, да жрет, как лошадь!
Антошке грустно. Он выходит в пустой коридор. Затем в тамбур. А потом на платформу.
У Антошки озорно захватывает дух. Как перед прыжком с вышки. Антошка оглядывается, шмыгает носом, переминается с ноги на ногу. И вдруг мчится на вокзал. Времени еще много, минут двадцать!
Антошка выбегает на большую площадь, а с нее — на главную улицу.
Мостовая выложена крупными гранеными булыжниками. Между булыжниками растет трава. По панелям не спеша и не густо, не так, как в Антошкином городе, идут прохожие, говорят что-то на тихом и непонятном Антошке языке.
Антошка сворачивает на другую улицу и оказывается на другой площади, где стоят телеги и к ним привязаны лошади и коровы. На телегах сидят тетки. Лошади и коровы смотрят на них и нюхают им руки.
Антошка выбегает к реке. Она оказывается очень широкой и светлой. Антошка видит в воде каких-то сереньких усатых рыб, трущихся о песок.
— Что это? — спрашивает он проходящего мимо дядьку.
— Это?.. Курмили.
— Что-что?
— Курмили.
— Ух ты!
Антошка никогда еще не слышал о такой рыбе.
— А что там?
— Там? — Прохожий всматривается в противоположную сторону реки, где на плоской зеленой равнине поблескивают озера да белеют крыши редко разбросанных хуторов. — А там Литва.
— Литва?
И что-то такое таинственное, необычное чудится вдруг Антошке в этом странном слове, похожем немножко на слова «плотва», что значит рыба, и «братва», что значит революционные матросики, но совсем не то.
— Литва, — шепчет Антошка. — Плотва. Дратва.
Когда Алешка, запыхавшись, возвращается к вокзалу, туда подъезжает такси. Выходят парень и девушка.
— Ты меня сфотографировал у базара? — спрашивает парня девушка.
— Сфотографировал.
— И у института тоже?
— Да.
— Щелкни меня на фоне вокзала. Только чтоб и название города было видно.
Она становится в красивую позу, подогнув в колене ногу и упершись рукой в бок, парень отходит в сторону и фотографирует ее. Он фотографирует, а рядом на платформе стоят три краснокожих индейца в помятых пиджачках и кепочках и рассматривают девушку, а потом один индеец говорит другим:
— Ничего бабец, культурненькая.
Но вот все устремляются по вагонам, и Антошка тоже бежит. И успевает занять самое лучшее место у окна.
— Ну что ж, весь город осмотрели, — говорит парень. — Город как город, ничего особенного.
— Что-нибудь купили?
— Ничего не купили… Архитектура какая-то доисторическая. Не поймешь что.
Усатый икает.
— И пиво так себе. Не сказал бы. «Жигули аллос». Конечно, не сравнить с нашим.
— Да что тут может быть. И пожрать нечего!