Она подождала немного ответа и, не дождавшись, стала рассказывать:
— А это воз как было. В самую старую старину, когда все якуты были равны между собой и скот общий держали, коршун был табунщиком у одного якутского племени. Доверяли ему пасти на тучных лугах табуны сереброгривых лошадей. Однажды коршун пошел за лошадьми и не возвращался домой двое суток. Послали за ним людей. «Люди нашли коршуна-табунщика, когда тот пожирал самого лучшего жеребенка. Вернулись они. не замеченные коршуном, и доложили обо всем остальным. А коршун лишь на третьи сутки притащился едва живой оттого, что объелся. Тогда между ним и грозным судом самых старых стариков племени произошел такой разговор:
«Где ты пропадал, парень?» — «Табун искал». — «Все ли лошади в табуне целы?» — «Все, кроме одного жеребенка…» — «Искал ли ты его?» — «Искал». — «Нашел ли ты его?» — «Нет». — «Правда ли это?» — «Правда…» — «Клянись!..» — «Клянусь!..» — сказал коршун и весь задрожал от страха. Страшно разгневались грозные судьи-старики.
«Убил! Украл! Соврал! Три самых великих греха ты совершил, — сказал самый старый старик коршуну. — Трижды проклят будешь ты за это навеки. Будешь ты отныне ржать по-жеребячьему. Вечно будешь ты летать в поисках съеденного тобой жеребенка. Вечно будешь ты падаль на полях клевать…»
И превратился с тех пор удалой табунщик в поганую птицу — коршуна. Ржет по-жеребячьи и все ищет с тех пор дохлятину. Таково наказание за три великих греха — за ложь, воровство и убийство…
Долго не спали в эту ночь обитатели юрты. Долго горел яркий огонь в камельке, весело стреляя красными угольками. Под конец старая Дарья рассказала про Василия Манчары. Каждый раз, рассказывая о нем, бабушка заново создавала образ вечно молодого, всегда отважного и прекрасного Манчары — народного героя, защитника и любимца якутов. О нем повествуется лишь в самые торжественные вечера, когда счастье — редкий гость — посетит убогую бедняцкую юрту.
Перед тем, как спеть легенду о Манчары, Дарья отодвинула от себя лохмотья, достала из-под подушки аккуратно сложенную рваную рубаху, развернула ее, будто собираясь одеться, но, поглядев на нее внимательно, снова поспешно сложила и, крепко прижав сверток к своей исхудалой груди, заговорила, мерно покачиваясь всем корпусом в такт песне:
Песня про Манчары
РУССКИЙ ФЕЛЬДШЕР
Обозники Веселовых благополучно добрались до Охотска, сдали груз и уже тронулись в обратный путь, когда Егордан вдруг заболел. За два дня он весь распух до того, что его пришлось везти, и товарищи боялись, как бы он не вывалился из саней. Пальцы на распухших руках Егордана не гнулись, покрытые гнойными ранами ноги не выдерживали тяжести больного, и он лежал на санях, сомкнув заплывшие веки.
На второй день после возвращения полуживого Егордана к нему зашел со счетами под мышкой суетливый Федор Веселов. Почти всю эту зиму у Федора болели глаза. Он завязал их платком, и его водила семилетняя и уже тоже полуслепая дочка Аксинья. В юрте Веселов немного приподнял повязку.
— Прошлой осенью, отправляясь в Охотск, ты взял у меня и деньгами и товарами на двадцать рублей. Не так ли, Егордан? — сказал Федор, щелкнув двумя костяшками на счетах.
— Да, так, — еле шевеля распухшими губами, тихо подтвердил Егордан.
— Ситец твой, что ты дал на рубаху, уже через неделю разлезся! — сказала Федосья, собираясь выйти в хотон. — Гнилой был ситец… А чай и мука…
— Тоже кончились! — воскликнул Федор и, мелко вздрагивая всем телом, захихикал. — Нет одежды, которая бы не рвалась, нет пищи, которая бы не кончалась.