— Дать, дать!
— Я против! — поднялась впереди чья-то белая рука.
— Говори, Григорий Никитин!
Вышел хорошо одетый, красивый молодой человек в роговых очках и в надвинутой на лоб пестрой волосяной шляпе.
— Эй, шляпу, шляпа! — закричали отовсюду со смехом.
Никитин не спеша снял с головы шляпу и начал говорить.
Белое лицо оратора, обрамленное вьющимися черными волосами, было очень красиво. Высокий нос с горбинкой и живые черные глаза за очками придавали ему дерзкий вид.
Плавно жестикулируя, Никитин спокойно и уверенно подбирал слова. Он будто прислушивался к своему звонкому голосу, щеголял безупречным знанием русского языка и явно восхищался собой.
— Я все-таки против. Если этот товарищ был учителем, то я полагаю, что он подкопил достаточно денег и может эту зиму учиться без стипендии. Жены и детей у него, я думаю, нет? Одет? Ну, одет неважно. А в том, что он так уж культурен и способен, как говорил здесь Сыгаев… м-да… Ну, я не знаю… — И красавец покинул трибуну под неодобрительный гул собрания.
«Эх, вот не дали мне договорить, поэтому люди не поняли, как нужна мне стипендия!» — досадовал Никита.
— Стипендия Ляглярину назначается! — прозвучал голос председателя после голосования.
Никита выскочил из зала и забегал взад и вперед по коридору, чуть ли не налетая на людей. Потом он почему-то начал рывком открывать двери и заглядывать во все классы. Сладко замирало сердце, легко кружилась голова. Вдруг, без всякой надобности, он бросился вниз по лестнице и на повороте чуть не сбил с ног человека в сером пиджаке, медленно поднимавшегося ему навстречу. Тот держал в руках свернутую в длинную трубку бумагу. Человек громко охнул и, оберегая свою ношу, прижался к стене. Никита пронесся мимо и влетел в кабинет директора.
Директор сдвинул очки на лоб и вопросительно посмотрел на Никиту.
— Стипендия! — выкрикнул Никита.
— Стипендия. А вот там, наверху, собрание. Вы подавали заявление? Как фамилия? — Рука директора потянулась к какой-то папке.
— Дали! Дали мне стипендию! — И Никита ударил себя в грудь. — Спасибо!
— Ах, вам уже назначили! Ну и прекрасно, замечательно! Поздравляю вас… — Ласково улыбаясь, директор приподнялся, но Никита уже выскочил в коридор.
Он влетел в маленькую комнатку, где висела одежда студентов и где он сам обычно оставлял в дни экзаменов свое пальтишко. Повозился там, уронил чьи-то пальто и шапки на пол, потом, обнаружив, что его шапка болтается у него за спиной, выбежал из здания. Он несся куда-то, быстро пересекая улицы и кварталы, он готов был броситься любому встречному на шею и кричать во все горло: «Мне стипендию дали! Буду учиться!» Ну, а если бы Никита встретил сейчас знакомого человека, он и кричал и пел бы ему о своей радости.
Набегавшись и неумного успокоившись, Никита вернулся в техникум. Он не спеша разделся в маленькой комнате, повесил сброшенные им на пол пальто и шапки и, стараясь держаться солидно, поднялся на второй этаж, откуда доносился гул многолюдного собрания. На стене уже висела огромная стенгазета, у которой толпились студенты. «Добро пожаловать!» — приветствовала газета во всю свою ширину.
— Товарищ, ты не сумасшедший? — деловито спросил Никиту человек в сером костюме, со слегка косящими глазами.
— Не-ет… — поразился Никита. — Почему?..
— А я думал, что ты сумасшедший. Ты так мчался по лестнице, будто за тобой сто чертей гнались. Чуть не задавил меня вместе с газетой и даже не извинился.
— Ах, это ты сделал!.. Как здорово! — Никита ринулся к газете, растолкал людей и, нагнувшись, прочел: «Ответредактор Прокопий Данилов». — Товарищ Данилов! — крикнул он, подскочив к человеку в сером костюме. — Меня зовут Никита Ляглярин, и мне вот сейчас дали стипендию!
— Так ты это, значит, от радости летел? Хэ-хэ! Ну, молодец! Ничего, поздравляю! — и Данилов пожал Никите руку.
В тот же вечер Никита с рогожным кулем за спиной и постелью под мышкой ввалился в интернат. В комнатах рядами стояли кровати. Их было очень много, а людей совсем мало, так, кое-где сидели и разговаривали по два-три человека.
Никита молча уселся на одну из кроватей. К нему подошел, будто собираясь с ним поздороваться, красавец Григорий Никитин, который считал, что Никите не следует давать стипендию.
— Товарищ, ты почему расселся на моей кровати? — возмутился он.
Никита встал и пересел на соседнюю койку.
— И вещи свои убери отсюда, — продолжал тот строго.
— Эй, эй, нельзя на чужую постель садиться! — крикнул кто-то с другого конца комнаты.
Это был, видимо, хозяин той кровати, на которую пересел Никита.
Никита схватил вещи, вышел в коридор, ткнул их в угол и вдруг почувствовал, что ему тесно, да, нестерпимо тесно от этого простора… Лучше бы толкотня, давка, суета вокруг солдатского костра, когда в лютую январскую ночь, обжигая руки и морщась от едкого дыма, оттаскиваешь горящие бревна, разбрасываешь тлеющие поленья и, быстро застилая еще дымящуюся землю заранее заготовленными ветвями, валишься спать, зажатый с обеих сторон такими же бойцами, как ты сам. Эх, как тепло бывало тогда и как свободно! А тут даже посидеть-то на кроватях не дают, брезгуют, чистоплюи проклятые!
И стало так пусто, так одиноко, так тоскливо!
Никита долго слонялся по коридору, выкурил много махорки, потом собрался спать. Он нашел в темном углу расшатанный и, по-видимому, такой же, как и он сам, никому здесь не нужный, старый топчан, приставил его к стене, расстелил постель, снял торбаса и улегся на рогожный куль, головой к входной двери. Он долго не мог заснуть, хотя и лежал с закрытыми глазами. А когда задремал, то услышал возле себя шепот:
— Кто это? Почему он здесь спит?
— О, да ведь это «учитель»! Помнишь, он еще говорил: «Имею двух родных братьев и одну маленькую сестренку».
И кто-то громко фыркнул, едва сдерживая смех.
— Тише! Пусть спит… Он батрак.
— Батрак? А может, и сын князя, кто его знает!
— Чудак ты! Видно же!
Никита не вытерпел, кашлянул и повернулся к стене. Заскрипел топчан.
Досада и зло разогнали сон.
«Сын князя»! А настоящий-то внук князя и настоящий бандит чувствует себя здесь у вас хозяином! «Ты как сюда попал?» Удивился, гад, появлению батрака в советском техникуме! Эх!..»
Тихо засыпало общежитие. И вдруг распахнулась дверь. Лицо Никиты обдало холодным воздухом. Коридор наполнился оживленными, веселыми голосами.
Шум, говор, песни, струя холодного воздуха — все это почему-то напомнило Никите весеннюю воду, прорвавшую запруду. Это была его родная стихия, и ему захотелось вскочить и завертеться вместе с этими неуемными ребятами.
Все комнаты по обеим сторонам коридора наполнились людьми. Оказывается, это комсомольцы вернулись с собрания. Много народу собралось и в той комнате, что была напротив Никиты.
Откуда-то появился Ефрем Сидоров, тот парень, что выступал против Судова. Он ворвался в самую гущу ребят, расстегнул толстовку и громко запел, размахивая руками:
На какое-то мгновение все замерли — кто с кружкой воды, кто с раскрытой книгой в руках, кто не донеся кусок хлеба до рта, — а потом дружно подхватили песню:
Нежное лицо Ефрема напряглось и покраснело, он озорно поглядывал своими лучистыми глазами и пел, дирижируя хором.