— Уходи!
— Куда? — удивлялся тот.
— «Куда»? — передразнивал его Данилов и, показывая на дверь, уже кричал: — Туда!.. Ну!..
Парень молча удалялся.
Водворялась могильная тишина, скрипели перья, бесшумно скользили кисточки.
Потом выяснялось, что кто-то, переписывая статью, пропустил букву и вписал ее над строкой. Прокопий нервно вырывал у товарища ручку и перечеркивал всю статью.
И второй виновник удалялся вслед за первым.
Отпустив отдыхать одних и выгнав других, редактор частенько оставался один и тихо работал до рассвета. Красиво выстраивались ровненькие строки. Появлялись прекрасные рисунки, а на полях газеты, над заголовком, в тексте один за другим загорались пламенные призывы.
Никита все это знал. И ему не спалось в такую ночь. Он вертелся на своей скрипучей постели.
«Как плохо, что нет Данилова в комнате! Э, пустяки какие! Тоже еще, нежности при нашей бедности!» — старался он отшутиться, чтобы успокоить себя, но все чаще поглядывал на аккуратненько убранную пустую кровать Данилова.
Ясная луна глядит во все окна сразу. Все кругом спят, а он, Никита, никак не может заснуть.
Вот Павел Тарасов заложил толстые руки под голову и спит себе богатырским сном. Грудь его то вздымается, то опускается, точно кузнечные мехи. Это прекрасный певец, замечательный рассказчик, талантливый артист студенческой сцены, превосходный гитарист, невозмутимый силач и скромнейший человек. И все-таки большой чудак! К его топчану прислонены огромные торбаса из коровьей' кожи. А ведь совсем недавно в техникуме раздавали новые сапоги.
Это было всеобщее ликование. Каждый примерял пар по двадцать. Суета, шум!
— Тарасов, возьми померь! — кричали со всех сторон, протягивая Павлу сапожки, сапоги и сапожищи.
— Зачем?
— Возьми же чудак! Вот эти тебе как раз будут.
— У меня же есть… — и, застенчиво улыбаясь, Тарасов показывая на свою неуклюжую обувь и поспешно уходил.
Рядом с ним вытянулся рослый Миша Комаров, студент третьего курса. Он натянул одеяло на голову, но пышная копна каштановых волос вылезла наружу. За богатейшую шевелюру и ласковые глаза его прозвали «Короленко».
Русского по рождению и якута по воспитанию Мишу Комарова из Вилюйска никто никогда не видел сердитым. Даже если кто-нибудь очень разозлит его, он глянет своими ясными глазами на обидчика и тихо удивится:
— Ну что ты за человек!
Он молча страдал от сильной боли в ступне, раздробленной бандитами, державшими его родной Вилюйск всю зиму двадцать второго года в осаде. Когда приступы боли были особенно сильны, он долго ворочался на постели и тихо вздыхал.
За ним на маленькой койке устроился Булочкин. Его длинные, худые ноги свисали — они никак не могли уместиться на этом ложе.
В дальнем углу недавно угомонился маленький крепыш Артем Убайский, начинающий поэт. Он долго писал в этот вечер. Не обращая внимания на шум и веселье, царившие кругом, он не отрываясь сидел над исписанной страницей с бесчисленными помарками.
Когда Убайский пишет, лицо у него бледнеет, а на большие, тихие глаза падает тень печали. Он с адским упорством пишет неделю, две, месяц, а потом все написанное вдруг рвет на клочки, бросает в огонь и снова садится писать. Но зато когда стихи удаются и действительно найдена звонкая поэтическая строка, тогда не сыскать под солнцем человека счастливее Убайского.
Рядом с Никитой в комочек свернулся под одеялом маленький и худенький Ваня Шаров. Его светлые волосы спустились на лоб, голова съехала с подушки. Ваня меньше ростом и слабее многих, середнячок в учебе, он способен молча просидеть на любом, самом длинном в мире собрании. И кто поверит, что несколько лет назад Ваня был лихим, отчаянным кавалеристом! Даже и не посмеются над такой «невероятной выдумкой».
Ванины стихи часто появляются в стенной газете, а изредка даже в республиканской.
— Есть стихи Шарова! — кричат ребята, устремляясь к только что вывешенной студенческой газете…
Тихим, грудным голосом, без каких бы то ни было внешних эффектов, Ваня читает свои задушевные стихи на студенческих вечерах.
За Шаровым стоит аккуратненько убранная койка Прони Данилова. А сам он сидит один за два квартала отсюда, в опустевшем здании техникума, и трудится над стенгазетой.
Никита вдруг вскакивает, наскоро одевается и вытаскивает из-под подушки рассказы Горького. Выскользнув в коридор, он хватает чью-то шапку, накидывает длинный тулуп Ефрема и выходит наружу.
Он бежит по пустынному ночному городу. Где-то поет пьяный. Пробегает бродячая собака. По соседней улице проносится топот милицейских коней.
Наконец Ляглярин стучится в дверь техникума. Возникает горячий спор со злым стариком сторожем, который не желает впускать Никиту в такой поздний час. Каждый грозится, что будет жаловаться на другого. Потом старик все же открывает дверь, но предупреждает, что он это сделал специально для того, чтобы легче было посадить на скамью подсудимых студента Ляглярина, ворвавшегося в техникум ночью.
Никита поднимается на второй этаж, идет по темному коридору, держась рукой за стену, и так доходит до класса, откуда в щелку двери пробивается узкая полоска света. Бесшумно приоткрыв дверь, он тихо свистит.
Не прекращая работы, Данилов дружелюбно приглашает:
— Войди, Никитушка. Я слышал, как ты ругался со сторожем. Зря беспокоишь ночью старика. Ну, иди, ладно. Я вот кончаю. Посиди немного, скоро пойдем.
Никита, не входя в класс из озорства, продолжает насвистывать.
Все еще не поднимая головы, Данилов снова зовет его. Но вдруг, с грохотом повалив стул, он вскакивает, и к потолку взлетает линейка.
Никита сломя голову пускается по направлению к белеющему окну в конце коридора и мчится вниз по лестнице.
Сверху, из темноты, слышится тяжелое дыхание Данилова, потом доносятся его отрывистые слова:
— Ну, приди только… попробуй! Вот досада!
Подождав, пока пройдет у Данилова первый приступ гнева, Никита тихо входит в класс, садится в уголок и начинает читать. Рассказ называется «Дед Архип й Ленька». Данилов не замечает Никиты, он просто не считает его человеком, достойным внимания. Он курит трубку, выпуская большие клубы дыма, обходит со всех сторон газету, разостланную на двух столах, и то и дело прицеливается к ней своей длинной-предлинной линейкой.
«Коли она из богатого дома, будут ее бить; все богачи — скряги, а коли бедная, то, может, и не будут… В бедных домах ребят-то больше любят…» — думает одиннадцатилетний нищий Ленька после встречи с девочкой, горько плакавшей из-за потерянного платка.
Как он был прав, этот Ленька! Никита знает, что во всех известных ему богатых семьях били, проклинали и оскорбляли своих детей. А сколько нежности, ласки и заботы было в его полунищей батрацкой семье! Всплыл в памяти страшный облик пьяной Пелагеи Сыгаевой, которая на его глазах била и подло оскорбляла свою красавицу дочь… Появилось озабоченное и освещенное каким-то внутренним светом несказанно дорогое лицо матери. И Никите показалось, что он нежно берет за руку свою любимую мать и тихо уводит ее, подальше обходя сквернословящую, страшную старуху, боясь случайно коснуться ее и вымазаться в липкой, отвратительной грязи…
Придя в себя и поглядев на тихо работающего Про-ню, Никита снова берется за книгу.
Вот здоровенный казачина повел двух нищих — дряхлого деда с маленьким внуком — в их «наслежное управление».
«— Болит головонька-то? Родненький ты мой!.. Измучили они нас с тобой… Звери! Кинжал пропал, вишь ты, да платок девчонка потеряла, ну, они и навалились на нас!.. Ох, господи!., за что наказуешь?» — скрипит дед после того, как казаки, обыскав нищих, не нашли у них ничего.
«Звери! Сытые звери!» — соглашается Никита, становясь всем своим существом на защиту старика и мальчика, хотя ему, так же как и Леньке, казалось, что «дед опять нашалил чего-то»…