— Что же-ты, Никита, молчишь? Или ты согласен с ними? Молчание — знак согласия, — шепнул Никите сидевший рядом Булочкин.
Не ожидал такой обиды Никита от своего хорошего друга. Ему захотелось ответить на обиду обидой, но от сильного волнения он не нашел достаточно острых слов и лишь бессвязно пробормотал:
— С ума сошел, Дон-Кихот Ламанчский! — «Дон-Кихотом Ламанчским» дразнили в техникуме Булочкина за его чрезмерную худобу и высокий рост. — А кто просил дать Судову стипендию? Не ты ли, Дон-Кихот, а?
— Но я-то его не знал… А ты, если бы не был согласен с ними, то хоть что-нибудь да сказал. Ты и на закрытом комсомольском молчал. Оно и понятно: земляк ты им, друг детства…
— Прошу слова! — вскочил Ляглярин в самом разгаре выступления очередного оратора.
— Хорошо, — и Тарасов, который вел собрание, равнодушно кивнул в сторону говорившего: после него, мол.
Сердце Никиты трепетало, казалось, у самого горла. Что-то крепко-крепко сжимало виски, кружилась голова. Он уже раскаивался в своем решении выступить и злился на Булочкина.
— Слово имеет товарищ Ляглярин!
Когда Никита стремительно шел к трибуне, Данилов схватил его за руку и ласково шепнул:
— Никитушка!..
Никита сердито выдернул руку. Не помня себя от смущения, он взобрался на сцену и сразу заговорил:
— Ты спрашивал, Судов, кто ты да чей ты? Молодой буржуй ты, вот кто! Твои красивые речи никого здесь не обманут. Отец, мол, был такой-сякой, а я тут при чем? А зачем же ты черные дела своего отца повторяешь? Разве забыли вы, Сыгаев и Судов, как в Нагыле бегали вы между двумя интернатами, стравливая комсомольцев с беспартийными? Кого вы, Сыгаев и Судов, называете беспартийными?.
Разве забыли вы, как мы, тогда еще полуголые батрацкие ребята — комсомольцы, выпроводили вас из своего интерната? Ведь рваными телячьими штанами закидали вас! Так вы думаете, что позднее мы поглупели, что вы, бандитское отродье, приятнее нам стали оттого, что вместе с вашими подлыми отцами убивали наших товарищей, сжигали наши школы и больницы?
Никита рванулся вперед так сильно, что трибуна, заскрипев, сдвинулась с места, отчего Никита смутился.
— Вот, например, мы с Ваней Шаровым видели, как наши товарищи, прекрасные русские и якутские парни, падали от пуль русских Коробейниковых и якутских Сыгаевых. Мы кровь и слезы вместе с ними проливали в борьбе с белобандитами, вместе радовались победе над ними. А теперь выходит, что я должен ненавидеть русских, своих лучших друзей и братьев по классу, только потому, что они русские, и должен срочно полюбить своих классовых врагов, своих угнетателей Сыгаевых, лишь потому, что они якуты. Ну их ко всем чертям… Да они гады, должны благодарны быть, что им еще позволяют учиться в нашей советской школе! А они бороться решили! Пусть убираются к черту из техникума! Их места займут наши, советские ребята…
Ничего не видя перед собой, наталкиваясь на людей, Никита спрыгнул со сцены и выбежал в коридор. За ним вышел Данилов, сильно прижал его к стене и зашептал, задыхаясь от волнения:
— Никитушка, друг ты мой!..
Они больше ничего не сказали друг другу и вернулись в зал.
Совершенно неожиданно попросил слова студент четвертого курса Терентий Даркин. Это был человек загадочный. Захочешь узнать его мнение о чем-нибудь — он ловко притворится незнайкой, скажет, что поражен услышанным, что, мол, подумает.
Глаза у него были желтоватые, один чуть меньше другого, над вытянутой верхней губой чернела большая родинка. Он был высок, широкоплеч, ходил всегда со склоненной к плечу головой. Говорили, что Даркин из зажиточной семьи, но одет он был хуже многих и подчеркнуто небрежно. Ни с кем Даркин не дружил, ни с кем не знался, так и жил сам по себе. Никто даже не догадывался поручить Даркину какую-нибудь общественную работу. Но, бывало, он вдруг напишет в стенгазету какой-нибудь уморительно смешной фельетон из жизни техникума. А накануне дня Красной Армии поразил всех тем, что принес и молча положил на стол комиссии прекрасно нарисованный им портрет товарища Фрунзе в самодельной раме.
Когда Даркин попросил слова, люди переглянулись, по рядам прошел гул. Вытянув губы, наклонив голову набок, широкими и неслышными шагами доплыл Даркин до трибуны и облокотился на нее обоими локтями.
— Это не люди! — бросил он, громко чмокнул и головой указал на Сыгаева и Судова. — Они, видно, созданы для того, чтобы мешать жить другим. Я бы сказал, что мы с ними слишком нянчимся… Я так думаю. Может, и ошибаюсь. Тогда прошу прощения! — Даркин широко развел руками и низко поклонился. — Но я бы с ними долго не разговаривал. Они могут еще больше осмелеть и обнаглеть… М-да! Ведь их всего пять-шесть человек, а нас — целый техникум! Я тоже беспартийный. М-да, беспартийный… Но я что-то вот не помню, когда это я Просил Сыгаева или Судова выступить от моего имени против комсомола… Может, Сыгаев напомнит мне? Может, я просто позабыл, как, видимо, позабыл сам Сыгаев, что он учится в советском техникуме?
Даркин брезгливо морщился, прижимал сильные руки к своей широкой груди и вдруг энергично отталкивал их от себя:
— Надо освободиться от этих людей! Нам ведь учиться надо, людьми стать! Вот и все!
Он мягко спрыгнул со сцены и не спеша пересек зал.
После Даркина взял слово беспартийный директор техникума Александр Петрович Белкин.
— Я не собирался выступать, — начал Александр Петрович и, сдвинув очки на лоб и сощурив голубые глаза, закивал седой головой. — Но здесь вот с неожиданной активностью высказался учитель Гришин… Я с ним не согласен… — Старик разгладил ладонью мягкие седые усы. — Да, не согласен! Что там капнуло на Гришина со второго этажа, я, конечно, не знаю, но обвинять в этом комсомольцев и утверждать, что они у нас некультурны и плохо учатся, это непродуманно, несерьезно… А если продуманно и серьезно, то это еще хуже для педагога Гришина. Будем говорить прямо: это клевета на наш комсомол. Я имею кое-какой опыт работы с молодежью.
И я беру на себя смелость утверждать как раз обратное тому, что мы слышали от Гришина. Комсомольцы у нас идут во всех отношениях впереди студенческого коллектива, они ведут коллектив. Конечно, и Судов с Сыгаевым учатся неплохо, но дело не только в этом. Они люди неискренние, они считают себя выше других, они необычайно высокомерны и кичливы. Каюсь, но я сам считал все это просто недостатками их характера. А на деле оказалось, что они решили расстроить жизнь нашего техникума. Это уже выходит за. рамки характеров и перерастает в общественно вредное явление, с чем мы никак не можем мириться. Никак не можем!.. И не будем! И если это собрание не станет для них серьезным уроком, мы сделаем соответствующие выводы, и места тех, кто не уважает наши советские порядки, займут истинно достойные люди!
…Собрание продолжалось до полуночи.
Под бурные аплодисменты было вынесено решение:
«Объявить Сыгаеву, Судову и Владимирову строгий выговор и предупредить их, что в случае повторного нарушения ими дисциплины перед Наркомпросом республики будет немедленно поставлен вопрос об исключении их из техникума»..
Три недели, оставшиеся до летних каникул, сыгаевцы держались тише воды, ниже травы. Они, очевидно, были оглушены своим поражением. На уроках они мрачно молчали и лишь изредка иронически покрякивали, когда какой-нибудь студент не мог ответить на вопрос преподавателя. На переменах они стояли в сторонке и о чем-то таинственно шептались. Если кто-нибудь проходил мимо, они начинали перемигиваться и демонстративно умолкали.
В последний день учебы Сыгаев догнал Никиту на улице и, фамильярно хлопнув его по плечу, возбужденно проговорил:
— Ну что, товарищ земляк! Едем на родину, а? Ты не побоишься ехать со мной?
— Пока я живу на советской земле, я никого не боюсь, — твердо сказал Никита и, сурово глядя в беспокойно забегавшие серые глазки Сыгаева, добавил: — А тем более тебя…
— Я думаю, что у нас в улусе тебя не похвалят… — начал Вася, невольно отступая.