— Нет! — рассмеялся Ковров. — Если сперва «туда», так ты опоздаешь в Москву. Ведь целый месяц пути… Поезжай, брат Никита, не упускай счастливый случай. Ведь сам вздыхал: «Ох, буду ли я когда-нибудь в Москве?» Ну, я тороплюсь на бюро! — воскликнул Миша, взглянув на ручные часы, и, уже поставив ногу на педаль, поспешно проговорил: — Подумай и брось мне записку.
Ковров покатил дальше.
Никита побежал за ним:
— Какую записку?
— Записку о твоем согласии.
Ковров все сильнее нажимал на педали и скоро скрылся за углом. Никита забежал за угол. Где-то далеко сверкнули спицы велосипеда.
Никита в смятении остановился на улице и, чтобы собраться с мыслями, стал внимательно разглядывать маленькую гребенку. Потом, неловко сунув ее в карман, ринулся через улицу, к горкому партии.
Он столкнулся в дверях с Проней Даниловым.
— Вот хорошо! — громко обрадовался Данилов. — Пошли, Никитушка, на дачу.
— Пошли! — механически отозвался Никита, и они затопали по деревянному тротуару.
— Что это у тебя вид какой-то странный? — спросил Данилов, на ходу всматриваясь в Никиту.
— Вид? Ничего…
— А я сегодня зарплату получил…
— А я уезжаю! — выпалил Никита и остановился. — В Москву!
— Куда?!
Потом они вернулись в горком и, сидя вдвоем в пустом кабинете управделами, почему-то полушепотом начали обсуждать Никитину поездку.
— Журналист при желании всегда сможет стать педагогом, — рассудительно проговорил наконец Данилов, когда Никита сказал о том, что мечтал стать учителем. — Ты поезжай. Пойдем в обком комсомола и сообщим Коврову о твоем согласии… Родные? Да, это… Ну, напишешь хорошее письмо, они тебя поймут… Пойдем, Никитушка.
— Пойдем, Проня.
И с торжественной серьезностью на лицах пошли они в обком сообщить Коврову о согласии Никиты.
Заседание затянулось допоздна. Только в полночь сообщил Ковров дожидавшимся в коридоре Никите и Прокопию о том, что бюро решило рекомендовать Никиту Ляглярина в Институт журналистики.
На заре они подошли к сонным дачам и решили тихонько пробраться к своим койкам, чтобы никого не беспокоить. Но когда они выходили из узкой тропы сквозь сосновую чащу, их напугал неожиданно громкий возглас:
— Стой! Попались, гуляки! — и с хохотом выскочил из кустарников Степан Булочкин.
За ним, посмеиваясь, поднялся Ваня Шаров.
— Что вы тут делаете? — недовольно спросил Данилов.
— Мечтаем, — тихо произнес Шаров, смутившись.
— Обсуждаем весьма сложный вопрос. — Булочкин вытянулся, взял под козырек и выпалил: — Думаем: найдем ли мы в городе Якутске двух прекрасных девушек, достойных составить наше счастье? Или нам следует подаваться в другие города Советского Союза?
— Брось, Степа! — фыркнул Ваня Шаров.
— Подавайся, подавайся! — усмехнулся Данилов, сразу подобрев. — Вот Никита уже подается в Москву…
— Что-о?.. — в изумлении разинули рты Степа и Ваня.
Все четверо присели на длинную скамейку вдоль стены общежития и начали тихо беседовать. Через некоторое время Степа встал и скрылся.
Вскоре одно за другим стали с хлопаньем открываться окна. Высовывались взлохмаченные головы еще полусонных ребят.
— Что? Где он? Правда, едет?
— Да говорят вам — правда! — Данилов укоризненно покачал головой. — Уже поднял тревогу…
Но в этот момент в открытом окне второго этажа, прямо над головами сидящих, раздался спокойный девичий голос:
— Никита, ты правда едешь?
— Правда… — тихо ответил Никита, запрокинув голову к высокому небу. — Правда, девушки!
И ожила, пришла в движение вся дача. Один за другим начали выскакивать ребята и девушки. Вскоре со смехом и песнями все пошли на облитое яркими лучами восходящего солнца озеро, где поодаль друг от друга стояли две купальни.
Через неделю Никита прошел несколько комиссий и получил в Наркомпросе командировочное удостоверение и проездные. Он послал родным вместе с тугим узелком гостинцев хорошее сыновнее письмо о том, что ему выпало большое счастье ехать учиться в Москву.
В один из жарких летних дней пристань была полна народу. Непроходимо громоздились телеги, рядами стояли разные сельскохозяйственные машины. Повсюду высились штабеля мешков с мукой, ящики с чаем и стеклом.
Шум, суета, говор, крики, приветствия на разных языках.
Из толстой трубы огромного пассажирского парохода «Пролетарий» валил к небу густой черный дым. Времен нами пароход шумно выдыхал из богатырской железной груди горячий пар. «Пролетарий» был готов к отплытию на юг.
Великая, прекрасная река Лена! Вся она сейчас переливалась мириадами сверкающих искр. Песчаные берега дальних островов медленно таяли в серебряном просторе величавой реки.
Никита стоял, окруженный друзьями, в минуты расставания ставшими еще более родными, — русскими и якутскими парнями и девушками.
Все заметно волновались, а потому разговор часто прерывался. Как-то сник и потускнел даже неиссякаемо веселый и остроумный Степан Булочкин.
Вот из-за ближайшего острова бойко выплыл любимый якутами крохотный пароходик «Красный», делающий за сутки несколько рейсов через Лену и связывающий Якутск с восточными улусами республики.
— Никита, хорошенько запомни нас, — говорил Булочкин, стараясь казаться веселым. — А то приедешь и ты высокообразованным…
— Ну уж тебя-то я всегда узнаю, — отшучивался Никита, с трудом борясь со своим волнением. — Ты у нас один такой…
— Ничего, к тому времени будут и другие такие же хорошие парни, — ловко подхватывал Булочкин, вызывая всеобщий смех.
В сознании Никиты возник образ Алексея. Он вспомнил, как братишка обиженно отвернулся и глуховатым, как у матери, голосом проговорил: «Ну… дождешься тебя!» Вот и опять не дождался милый паренек, не дождалась родная дружная семья, но все равно будут они ждать и ждать его хоть десять лет, хоть всю жизнь.
Никита, глотая тугой комок, подступавший к горлу, я энергично поворачиваясь то к одному, то к другому товарищу, много и громко говорил.
— Как только приеду в Москву, сразу пошлю вам; ребята, телеграмму и туг же сяду писать всем общее письмо… И вы тут же отвечайте. Ваня, ты напиши, а пусть другие подпишутся.
— Ладно! — хором говорили друзья. — Обязательно напишем.
— Плохо, что не успел вступить ты в партию, — сокрушенно сказал Данилов.
— Да, вышло немного не так, как мы с тобой думали. Теперь в Москве…
Над пегой широкой трубой где-то сбоку стремительно вылетела струйка пара и грянул гудок. Те, кто стоял поблизости, пригнулись закрыв уши руками. Вздрогнули, закивали головами кони. Всколыхнулся весь берег. Могучий рев прокатился над синеющими на горизонте горами и, цепляясь за таежные отроги, широко разлился и замер вдали. И тут же как-то смешно вдруг проблеял в ответ по-телячьи: «Мэ-э-э!» подходивший к пристани пароходик-крошка «Красный».
По многолюдному берегу пронесся смех.
Началась суета прощания. Одни плакали, другие смеялись, третьи улыбались сквозь слезы. Люди пожимали друг другу руки, обнимались, желали доброго пути. Беспрерывной цепью потянулись по сходням к пароходу-гиганту первые пассажиры.
— Погоди, не спеши, Никита, — беспокойно заговорили друзья, хотя Никита и не трогался с места. — Это только второй гудок. Ты можешь потом, спокойненько.
Юркий и веселый, как чирок, подплыл «Красный», коротко вскрикнул и перекинул на берег трап. Высыпали на пристань торопливые пассажиры, выкатились телеги, тяжело нагруженные берестяными бочками с маслом.
— Пусть Никита уезжает скорей, — запинаясь от волнения и вся зардевшись, проговорила тоненькая и стройная девушка, Никитина однокурсница. — Больно сердитый был…
Она вызвала дружный смех, а сама смущенно улыбнулась, быстро заморгала густыми ресницами синих глаз и отвернулась.
— Федосьин сын! — послышался. позади Никиты сильный голос.