Проходя во второй раз мимо мужа, Ирина бросает на стол кисет с табаком. Можно. на человека сердиться, можно даже побить его, но не дать табаку, когда знаешь, что у него не осталось ни крошки, — это уж слишком! Увидев курево, Федор сразу смягчается. Трусливо, словно провинившийся ребенок, он встает и осторожно подвигает к себе кисет.
Но в те дни, которые не отмечены крупным проигрышем, Федор чувствует себя в доме полновластным хозяином. Тут в нем просыпается деспот, он всячески издевается над Ириной и даже иной раз бьет ее.
Когда подрос единственный сын Федора — Лука, Веселовы стали созывать в свой дом картежников со всей округи и теперь уже проигрывали свое добро втроем.
У худосочного, болезненного Федора и тихой толстушки Ирины дети рождались ежегодно, но неизменно умирали, пожираемые страшной чертовой собакой. Выжили только первенец Лука и полуслепая девочка Аксинья — любимица отца.
Веселовы всячески старались обмануть собаку, чем-нибудь устрашить ее. Они привязывали к детской колыбели медвежьи лапы с когтями. Они давали детям имена «худых» людей. Они одевали мальчиков как девочек и отращивали им косы. Они отдавали новорожденных в другие дома. При этом новорожденного младенца выносили не через дверь, а через окно и шли от дома, пятясь задом, чтобы следы на снегу показывали в обратную сторону.
Но разве обманешь собачий нюх? Дети все равно умирали.
И еще придумали Веселовы одно средство: они брали к себе в дом на воспитание «дурных детей». Пусть собака ошибется и погубит приемыша. Они укладывали спать своего ребенка за спину чужого. А уж в самые тяжкие времена одевали своего в лохмотья «дурного» и всячески обижали его, то и дело заставляли плакать и в то же время, надев дорогие одежды на приемыша, шумно демонстрировали свою нежность к нему.
Но собака не ошибалась: приемные дети росли, а свои погибали.
Держать приемных детей выгодно во всех отношениях: с ними «развлекается» Лука, а вырастут — станут даровыми работниками; ну, а если и умрут, так ведь это взамен родного ребенка.
Сиротку Майыс Веселовы взяли к себе в семью именно с этой целью. Гибкая, как речная лоза, чернобровая Майыс росла бойкой и веселой девочкой. Бывало, вырежет из озерного тростника дудочку и, играя на ней, бежит вдаль, чтобы пригнать домой пасущихся коров. А то еще вырезала она из бересты фигурки всяких животных и зверей. Все они бегали, спали, ели — словом, жили своей жизнью. Девочка прикалывала их в определенном порядке, и получался целый рассказ из жизни охотников и скотоводов.
Красивой и здоровой росла Майыс.
Девочку не особенно обижали в семье, так как за нее можно было получить большой калым с будущего мужа. Ее даже отдали вместе с Лукой в приходскую школу, которую она в одиннадцать лет легко окончила, оставив хозяйского сынка во втором классе. Тем не менее Майыс часто напоминали прозвище ее деда.
— Эй, внучка Косого Журавля! Про коров-то забыла, — бывало, крикнет ей кто-нибудь.
Майыс мрачнеет, вспоминая, видно, что она лишь воспитанница. Поджав губы и опустив глаза, она покорно идет к своим коровам, пасущимся среди тальника, по краям широкой долины, где обычно растет дикий горошек. Она идет к своим коровам, и подол ее короткого ситцевого платья развевается на ветру, и кажется, что она парит над землей.
— Но, живее!
Майыс вздрагивает, словно ее ударили хлыстом, сбивает тыльной стороной ладони цветок сладко-горького паслена и, дуя в дудку из тростника, бежит вприпрыжку к лесу. Она играет протяжную песенку и через каждые два шага, в такт движениям, берет высокую ноту.
А из зарослей навстречу ей выбегают тупорылые коровы— и бурые, и рыжие, и пестрые. Самой Майыс уже не видно, а из чащи все еще доносится ее голос. То замирает, то снова раздается шуточная девичья песня о встрече с любимым, вернувшимся в родные края в городском обличье.
— Эй! Внучка Косого Журавля! — несется ей вслед.
Сам Косой Журавль, сгорбившийся, высокий, одноглазый старик с клочковатой бородой, один раз в году, обычно осенью, приходит откуда-то посмотреть на Майыс. Бывало, зайдет в юрту в своей изодранной оленьей дохе, сядет на крайние нары у дверей, прислонится к косяку и сидит так, уставившись в одну точку единственным полузрячим глазом с бельмом, покачивая при этом головой.
Если Майыс в тот момент будет на дворе, ей скажут:
— Войди, девка. Дед твой пришел!
Девушка лишь переступит порог и гут же безмолвно пройдет в чулан. А старик резко вскинет седую голову, руки у него затрясутся, вздрогнет белый клочок бороды.
Ей опять крикнут:
— Чудище! Покажись хоть своему деду!
Тогда Майыс, опустив голову, тихо проскользнет во двор мимо старика. Еще сильнее затрясется дед, еще чаще замелькает его бородка, и не разберешь — плачет он или смеется.
— Старик, видишь, какая у тебя внучка!
— Дитя мое, дитя мое… — шамкает он.
К нему, бывало, придвинут маленький круглый столик, поставят перед ним чашку, чайник и положат кусок лепешки.
После чая старик долго сидит, понурив голову. Люди входят и выходят, шумят, разговаривают, а старик все сидит. Кто знает, о каких событиях своей долгой жизни вспоминает он. Никто уже с ним и не разговаривает, никто больше не обращает на него внимания.
Старик посидит так, а потом молча поднимется и медленно уйдет. А Майыс, выглядывая из-за угла амбара, будет смотреть вслед удаляющемуся неверной походкой деду. И лишь когда дед исчезнет в зарослях тальника на противоположном краю широкой поляны, она глубоко вздохнет и вытрет пальцем покатившуюся по щеке слезу.
На этом обычно и кончается свидание старого деда с внучкой. А люди, давно забывшие о присутствии старика, теперь почему-то сразу замечают его исчезновение.
— Э, Косой Журавль-то, оказывается, ушел! Слышишь, девка: дед-то ушел! — раздаются нарочито громкие голоса. — И почему это она не ушла с ним, с милым своим дедом?
В такие вечера Майыс очень печальна. На ее бархатных глазах лежит тень глубокой скорби.
Огромное хозяйство Федора Веселова из года в год заметно хирело. Этим летом семья картежников оказалась в сильном проигрыше. Родовая усадьба, занимавшая всю западную оконечность знаменитой долины Эргиттэ, пришла в запустение.
Изгороди вокруг Эргиттэ прогнили и местами обвалились, широкое подворье поросло бурьяном, который с каждым годом становился все выше и гуще. Окна большого дома, построенного силами всего наслега, зияли разбитыми стеклами. Кое-где вместо стекол красовалась береста или дощечка, а в иных местах дыры были заткнуты тряпками. И все это хлопало и трепыхалось на ветру.
Холодную, темную жизнь этих опустившихся людей освещал только один светлый луч — добрая красавица Майыс с ее бархатными глазами и ясной улыбкой. Майыс росла, хорошела, становилась миловидной девушкой.
Из болтовни Давыда Веселовы узнали о провинности Майыс в Киэлимэ и задались целью срочно устроить ее жизнь, пока весть не превратилась в молву. За это лето Майыс уже и без того отказала двум состоятельным старикам вдовцам. Ее хотели выдать замуж насильно, однако Майыс пригрозила, что во время венчания на вопрос попа, по доброй ли воле она выходит замуж, ответит: «Выдают насильно, не по своей воле выхожу». Тогда поп лишится права венчать.
Иногда Ирина робко заикалась о том, что надо бы выдать Майыс за Дмитрия. Но Федор кричал:
— Скорей умру, чем выдам ее за нищего Эрдэлира!
В это лето Лука Губастый редко показывался дома. Как говорится, у сытого да богатого и дети заносчивы и дерзки. Толстый, в мать, с багровым, широким лицом, с глубоко сидящими маленькими желтыми глазками, он за свою недолгую жизнь успел овладеть всеми пороками подлунного мира. Не найдя в наслеге равных себе по борьбе и дракам, Лука жаждал выйти на улусную арену силачей и всюду искал малейшего повода, чтобы учинить драку или скандал. За ним быстро утвердилась слава, что он может в один присест выпить неимоверное количество водки и поставить на карту огромную сумму денег.