Говорили, что эта война никогда не прекратится. Один ученый будто сосчитал, что через восемьдесят с чем-то годов исполнится последняя тысяча лет жизни людей на земле. Говорили еще, что война окончится лишь тогда, когда на земле останется всего один человек — самый последний победитель, который будет страшно мучиться и тосковать по людям, будет завидовать мертвым…
А однажды вечером умерла луна. Она постепенно темнела с одного края. Потом приобрела цвет гнилого гриба. Люди выходили из жилищ, толпились во дворах, желая собственными глазами увидеть это чудо. Старики вспоминали, что такое случилось однажды в старину в день смерти тогдашнего белого царя. Но тогда умерло солнце. А теперь, наверное, умер немецкий царь. Может, и война теперь кончится?
Но что-то не слышно было, чтобы умер какой-нибудь царь. И война не кончилась. По-прежнему каждое воскресенье поп проклинал немцев и молился за победу над ними. Он призывал людей не делиться на богатых и бедных, а сообща встать на защиту «веры, царя и отечества» и смиренно объединиться под крылами двуглавого самодержавного орла…
В наслеге ясно обозначились две, враждебные группы— церковь и школа. Поп, князь, начальник почты и несколько богатеев составляли один лагерь, русский фельдшер, учитель Иван Кириллов, сторож аптеки Афанас Матвеев и Федор Ковшов — другой. Ко второму лагерю тяготели все больше бедняки да молодежь вроде Дмитрия Эрдэлира.
По праздникам в школе стали собираться люди. Многие теперь выбирали между школой и церковью. В один и тот же вечер там и здесь можно было услышать совершенно противоположные высказывания. В церкви поп распинался о том, что бедный русский царь любит свой православный народ и страдает, воюя за веру с царем немецким — зверем в образе человеческом. В школе же говорили, что царь русский и царь немецкий — враги своим народам, кровь которых они проливают ради собственной выгоды, и что оба народа должны уничтожить своих царей и дружить между собой.
У учителя появилась толстая тетрадь с якутскими стихами. Он приучал пансионеров переписывать и заучивать эти стихи, чтобы потом читать людям.
В пасхальную ночь в школе выступил фельдшер. Через переводчика Афанаса он рассказал собравшимся о вреде христосования и причащения, когда и больные и здоровые берут в рот одну и ту же ложку с «Христовой плотью и кровью».
Потом выступали ребята.
— Сейчас Никита Ляглярин прочтет стихотворение, посвященное шестидесятилетию Владимира Галактионовича Короленко, — объявил учитель.
— Про кого? Как назвал? Это что за барин? — послышалось в толпе.
Тогда учитель объяснил:
— Короленко — не барин, а противник бар, господ и царя. Это великий русский писатель. Когда-то царь сослал его сюда, и он три года прожил в наших краях. Короленко написал прекрасные рассказы о нашей жизни, он и сейчас зовет наш народ к свету и свободе, поминает нас, якутов, добрым словом и защищает от несправедливых нападок. Он говорит, что якуты любили и уважали его и его друзей по ссылке. А стихи о нем написал наш Афанас Матвеев к его шестидесятилетию. Ну, прочти, Никита.
Никитка вышел, шмыгнул носом, подтянул штаны и некоторое время стоял, уставившись в пол. Но вот на его бледном от волнения лице сверкнули живые глаза, и он начал читать:
Когда мальчик прочел стихи и убежал, поднялся восторженный гул:
— Значит, якуты сильно любили его… А!
— Дай как не любить тех, кто признал в нас людей…
Особенно выделялся высокий голос одного из братьев Котловых — Андрея Бутукая.
— Сам царь в старину дивился уму наших людей. Вот спросил как-то царь у одного якута: «Чем кормитесь?» А тот недолго думая ответил: «Землею!» — «Как так — землею?..»
Но ему не дали закончить всем надоевшую притчу.
Потом выступал Дмитрий Эрдэлир, вызвавший у присутствующих дружный смех. Врожденный артист, он передразнивал сразу нескольких людей, умышленно подчеркивая их смешные стороны. Поп, почтовый начальник Тишко, князь Сыгаев, церковный староста Роман Егоров, — никого из представителей местной знати не пощадила убийственная сатира Эрдэлира.
Дмитрий изобразил, как вспыльчивый поп Василий исповедует глуховатого князя Сыгаева. Князь без конца переспрашивает попа, и тот, уже не на шутку рассвирепев, все громче и громче повторяет свой вопрос. Тогда старый батрак князя, желая прийти на помощь хозяину и втолковать ему смысл вопроса, вдруг начинает громко басить на всю церковь, вызывая общий хохот молящихся и тем самым невольно ввергая их в грех.
Или еще одна история — о том, как несколько охотников, выстрелив одновременно, сбили первого весеннего селезня. Дмитрий представил публике Романа Егорова, который с криком: «Я! Я! Мой!» — первым бросился за добычей и забрал селезня себе. И только тогда выяснилось, что ружье-то у него дало осечку…
Эрдэлир очень выразительно изобразил знакомых всем охотников, имитируя голоса, характерные словечки и движения каждого.
Потом затеяли игры — жмурки, перетягивания на веревке, соревнование в силе и ловкости. Тут редкостной сноровкой изумил всех младший Котлов — Иван. А в перерывах между играми Федор Ковшов неизменно запевал свою любимую «Богачу-дураку…»
В заключение Ковшов и русский фельдшер исполнили сударские песни. Учитель вкратце передавал содержание этих песен, направленных против царя и угнетения. Впрочем, смысл их и без того был известен собравшимся. Но когда песня поется, она приобретает особый размах и силу, — и вот уже будто появляются у нее могучие крылья, и летит она над землею, как гордая птица, а то вдруг плавно течет и разливается, словно воды прекрасной Талбы, и зовет и манит куда-то к светлому, высокому берегу.
Русский размахивал в такт мелодии руками, и движения его были так выразительны, будто сами руки говорили: «Друзья мои! Громче, решительней! Разгоним мрак, развеем кромешную ночь! Да озарится земля светом солнечной правды! Ни тюрьмы, ни ружья царских солдат не устрашат тех, кто поет эти песни, песни людей, вставших на защиту угнетенного народа!»
Песни сменяли одна другую, и звучали они все громче, и слова горели все ярче, устремляясь сквозь эту глухую и темную ночь навстречу ясному солнцу, которое взойдет к утру.
Глаза русского фельдшера светились вдохновением, а гибкие руки словно развертывали невидимые, звучащие полотнища.
Сударские песни рассказывали о непримиримой ненависти к царю и к угнетателям, страстно призывали народ отречься от этой душной и мрачной жизни и победно ринуться вперед, к свободе и счастью».