— Довольно! Перестань! — кричит седая нарядная женщина, стоящая у дверей избы.
А всадник выдергивает из земли торчащий у него на пути одинокий кол и с силой ударяет бедное животное по спине. Телка медленно опускается на колени и валится на бок. Она пытается подняться, но только вытягивает шею и жалобно мычит.
Никитке вдруг становится страшно. Мальчик кубарем скатывается с крыши и подбегает к двери своей юртенки. И тут он видит запряженного в сани быка. Тяжело опираясь на посох, из саней вылезает старая Дарья. В эго время из их юрты выскакивает курчавый смуглый парень. Он хватает из саней деревянный сундучок и, обогнав старуху, скрывается в доме. Потом он возвращается, подбегает к возу, сгребает в охапку сено, собираясь унести его, но вдруг останавливается и, повернув к Никитке взволнованное лицо, просящим голосом шепчет:
— Заходи-ка ты в юрту, дружок. Холодно…
— Нет, мне не холодно, — отвечает Никитка, распахивая полы своей дохи и показывая голое тело.
Возле них появляется гибкая, как тальник, молоденькая девушка с нежными карими глазами. Парень смущенно топчется на месте.
— Значит, вы приехали? — радостно спрашивает девушка у парня.
— Приехали, Майыс… И мы приехали… Теперь будем видеться каждый день.
— Ну… Здравствуй, Дмитрий, — тихо говорит девуш-каг становясь вдруг серьезной.
— Здравствуй, Майыс, — весело отвечает парень и, отбросив сено, неожиданно обнимает ее.
— Ой! — Девушка испуганно отталкивает его и вбегает в юрту Лягляров.
— Говорил я тебе — заходи в дом! — гневно восклицает Дмитрий, обращаясь к Никитке, и берет вола за повод.
Обиженный Никитка медленно плетется к двери.
Так однажды осенним днем Дулгалах внезапно оживился. Сразу появилось множество новых людей и животных.
Эрдэлиров четверо: старуха Дарья, ее старший сын Федот, худой, длинный, угрюмый человек, его тихая жена Лукерья и Дмитрий — младший сын, приземистый черноволосый парень со смуглым лицом и смеющимися, озорными глазами.
У Дмитрия добрый нрав, он всегда весел и вдобавок наделен от природы дарованием комика. Смеется сам редко, зато всюду вносит смех и оживление. Спокойно и непринужденно сыплет он скороговоркой шутливые слова, от которых светлеют унылые, молодеют старые, ободряются усталые.
Заходит, бывало, Дмитрий со двора в юрту, голосом, движениями и жестами подражая кому-нибудь из соседей, и люди, зная его повадки, хором отгадывают, кого представляет их любимец.
В награду за веселый нрав и бесстрашие дали ему односельчане прозвище его деда, когда-то прославленного на весь улус охотника, косаря и лесоруба, — «Эрдэлир», что значит «ранний». Так и остался он, в отличие от всех других Дмитриев, Дмитрием Эрдэлиром, а вся семья его — Эрдэлирами. Настоящая же их фамилия была Харлампьевы.
Тихая красавица Лукерья, жена Федота, первая в наслеге и жница и мастерица, всегда молчалива. От нее, кажется, сама по себе отскакивает всякая грязь и сплетня. Только на очень уж несправедливый упрек мужа она слегка прикусит пухлую нижнюю губу и тихо процедит сквозь мелкие жемчужные зубки:
— Как бы не так!
Лукерья — любимица маленького Алексея, которому она и сама отвечает взаимной привязанностью. Алексей зовет ее неизвестно откуда дошедшим до него нежным русским словом «мама», а родную мать называет столь же милым якутским «ийэ».
Что касается Никитки, то он в неразлучной дружбе со старухой Дарьей, потому что она знает много сказок, прибауток, пословиц и поговорок. Бабушка Дарья владеет несметными сокровищами народной мудрости и щедро одаривает ими людей. Да и то сказать, такое богатство не только не убывает, а становится тем краше и драгоценнее, чем больше народу им пользуется,
В МАЛЕНЬКОЙ ЮРТЕ
Алексей часто болел. Не в силах плакать и даже шевелиться, он покорно лежал, глядя немигающими глазами в потолок, в темноту.
В юрте было тихо, взрослые передвигались бесшумно, как тени. Лишь изредка слышался приглушенный шепот:
— Уйдет он в эту ночь…
Потом боль возникала снова, и Алексей стонал, старчески морща лобик. Его поили теплой водой, чуть забеленной молоком. Никитке, как старшему, молоко давали реже. Семья голодала. По утрам хлебали отвар из сухих листьев дикого хрена, в полдень довольствовались супом из сушеной сосновой заболони, нарубленной в виде лапши, а вечером подавали только кипяток в помятом медном чайнике с дыркой вместо отвалившейся шишечки на крышке.
Бабушка Никитки Варвара, по прозвищу «Косолапая», жила отдельно. Это была полуслепая старуха, обладавшая острым языком и неимоверной силой. Из-за своего неуживчивого характера она почти каждый год меняла хозяев. В этом году она батрачила у Веселовых и вместе с ними приехала в Дулгалах.
Появляясь в юрте, Варвара вытаскивала из-за пазухи кружочек мороженого молока, взятый у хозяев, чаще всего без спроса. Потом 0‘на поочередно целовала внуков, обдавая их лица табачным запахом, и исчезала так же внезапно, как появлялась.
После ее ухода Федосья откалывала от молока кусок маленькому Алексею, Никитка в такие дни пил забеленный чай и радовался.
Алексей незаметно поправился и к полутора годам начал ходить на своих слабеньких ножках.
Земля Лягляров. Дулгалах (что значит «кочкарник») — дальняя безлюдная окраина наслега. На другом берегу спокойной и величавой Талбы-реки высятся цепи высоких гор. За горами начинается чужой наслег. Перевоз через реку, называемый дорогой Егоровых, — по имени братьев-богатеев — находится много выше Дулгалаха. В ясное осеннее утро оттуда доносятся протяжные крики, с противоположного берега кто-то требует лодку.
Проехать на тот берег из Дулгалаха можно только зимой, когда реку сковывает лед. Но и в эту пору всякая весть доходит до Дулгалаха с большим опозданием, к тому же неузнаваемо изменяясь в пути.
Где-то далеко-далеко войска каких-то четырех царей напали на царство хитрого Турка. Началась Балкан-вой-на. И хотя царство Турка нехорошее царство, наш российский царь по великой доброте своего сердца, всеми силами старается помирить воюющих иностранных царей.
Так говорят поп Василий в церкви да князь Иван Сыгаев в наслеге.
Несколько лет жил в Кымнайы, в самом центре наслега, дряхлый старичок фельдшер. Но прошлой весной он заболел какой-то болезнью, над которой сам оказался не властен, уехал в город и не вернулся. Ходил слух, будто он умер там, когда городские врачи разрезали ему живот, чтобы получше разглядеть болезнь. И вот в начале зимы вдруг прибыл из города молодой русский фельдшер и поселился в пустовавшей целое лето «аптеке»— так местные жители называли пункт медицинской помощи. Про него рассказывали, что, приехав, не пошел он, как это водится, ни к наслежному старосте — почтенному князю Ивану Дормидонтовичу Сыгаеву, ни к священнику— отцу Василию Попову, ни к почтовому начальнику Тишко, а в сопровождении сторожа аптеки, молодого парня Афанаса Матвеева, явился первым делом к учителю Ивану Кириллову. А этот самый Афанас и держится с учителем и фельдшером словно равный и беспрестанно тараторит по-русски, благо с малых лет вместе с отцом, сторожившим церковь, аптеку и почту, болтался среди русских.
Рассказывали еще, будто в воскресный день все трое не пошли в церковь, а устроили у учителя песни да пляски, на что отец Василий сильно разгневался, ибо и песни-то они пели против царя и бога.
Через несколько дней новый фельдшер неожиданно явился к Ляглярам.
Было это так.
Дверь вдруг широко распахнулась, и в юрту быстро вошел молодой русский человек с веселыми голубыми глазами, а следом за ним так же стремительно появился Афанас Матвеев. Потом степенно вошел старший из трех братьев Егоровых — Михаил, за ним несколько других якутов. Афанас выступил вперед и, указывая на русского, торжественно объявил хозяевам: