— Рано вам умирать, — сказала Лидия Алексеевна, словно не было войны и словно между нею и Ерофеевым лежали десятилетия.
— Да мы и не стремимся, — сказал, широко улыбаясь, матрос и вложил, смущаясь, в ее руки банку консервов.
…Чем-то была эта встреча тягостна Лидии Алексеевне. В памяти матроса Георгий был каким-то другим, не таким, как в ее. Ерофеев так и сказал: «…бесстрашный, злой был командир». Но, может, потому, что сказано было восхищенно, а может, потому, что Лидия Алексеевна знала мужа, она понимала, что матрос запомнил весело-злого, весело-бесстрашного Георгия Семеновича. А с нею Георгий был снисходительно-добродушен, вспомнила Лидия Алексеевна с вновь проснувшейся ревностью.
Для нее муж все еще был жив, воспоминания стали для нее реальнее окружающего, но вспоминавшийся он уже был не тот, что при жизни, — на все словно легла тень близкой смерти. Он тоже знал, как и она, что всему приходит конец, и в самом его веселье уже была заметная только ей грусть. В воспоминаниях же Ерофеева, она это почувствовала, Георгий умер однажды и просто, но до этого был жив гораздо увереннее и веселее, чем в ее теперешней памяти.
И когда, придя в вагон, она легла и прикрыла глаза, в улыбке мужа снова была давняя усмешка — не над собой, а над ней, всегда жившей в неусмиряемой тревоге.
А поезд двигался от станции к станции, и подолгу стоял на запасных путях, и шла в вагоне трудная жизнь обессиленных в блокаде людей — и постепенно забывался матрос, и ничто больше не мешало их призрачной с Георгием жизни.
Эвакуированных разместили сначала в школе. В больших классах стояли печки-времянки. Весь день на них готовили по очереди еду. Вечером Лидия Алексеевна встала сварить что-нибудь.
У печурки сидел старик. Лидия Алексеевна поставила около его кастрюльки свой котелок, присела рядом. Сырые дрова шипели. Старик, вырывая листки из старого учебника географии, подкладывал их к дровам. Он долго вертел каждый листок, читал его, причмокивая губами, и вздыхал, взглядывая на Лидию Алексеевну.
— Сколько книг сожгли, — сказала она.
Старик не ответил, но оживился еще больше. Даже закипевшая похлебка ненадолго отвлекла его от вздохов и неопределенных смешков.
— Испания, — наконец сказал он, хихикнув, — Мадрид, Барселона, да-а.
— А есть ли они на свете? — равнодушно подумала вслух Лидия Алексеевна.
Старик даже привстал.
— Так есть же! — воскликнул он тоненьким голосом. — Есть! Я сам там был: и в Мадриде, и в Неаполе даже… Во время оно… Путешествовал… Любопытствующий юноша, да-а…
— Что же… интересно в Испании?
— Очень! — воскликнул старик, и так как на него заворчали сразу с нескольких лежаков, продолжал громким шепотом: — Я видел, представьте, даже бой быков. Это ужасно!
Он пошевелил губами, явно желая что-нибудь прибавить, но, видимо, не вспомнил, потому что только повторил:
— Это ужасно!
Старик рассеянно умолк, некоторое время он безучастно мешал похлебку, потом вдруг взглянул на Лидию Алексеевну и сказал, покачав значительно головой:
— Ужасное зрелище, знаете… Сколько крови…
Лидия Алексеевна вспомнила, как читали они с мужем какую-то книгу о мрачной и властной любви испанки и как смеялся тогда Георгий, что сероглазая, русоволосая Лидия Алексеевна таит в себе душу испанки: страстную и ревнивую.
С топчана, стоявшего наискосок в углу, послышалось:
— Дедушка!
Старик поспешно зашаркал туда, а возвратясь, объяснил:
— Внук… Сиротка… Сын на фронте погиб, невестку на заводе убило… Супруга моя тоже скончалась… А теперь вот… Стар и мал…
Он бормотал все тише, о чем-то задумался, потом повторил с восторженной улыбкой:
— Ужасное зрелище, этот бой быков! И кричат, знаете ли, как сумасшедшие, — возбуждение такое их охватывает! Ужасно!
Они еще доваривали свои похлебки, старик и она, когда мальчик проснулся опять. На этот раз он сидел на топчане, широко открыв на Лидию Алексеевну лихорадочно блестевшие глаза.
— Мама! — сказал он вдруг.
— Бредит, — шепнул старик.
— Я тебя сразу узнал, — сказал мальчик, откидываясь на топчан, и когда Лидия Алексеевна подошла к нему, он уже спал.
Ночью ее разбудил старик.
— Вы извините! — бормотал он. — Я бы не побеспокоил, но он плачет… Алик… Требует вас… То есть не вас, а мать… Мы не говорили, что она умерла… Сказали ему, что уехала… Вы уж простите… Я, говорит, видел ее с тобой у печки, зачем ты ее отпустил… Вы только посидите, пока он заснет…
Ощупью они добрались до лежака, на котором спали старик с ребенком, и сейчас же за ее руку ухватились цепкие горячие пальцы. Она искала в памяти какую-нибудь детскую песенку, ласковые слова, но их и не потребовалось — мальчик почти сразу уснул. Лидия Алексеевна попыталась осторожно освободиться от его руки, но сухонькая птичья лапка ухватилась еще крепче. Он не просыпался, но каждый раз, едва она хотела разжать потихоньку его пальцы, они судорожно цеплялись за нее. В конце концов ей пришлось лечь рядом с ним, а старик, рассыпаясь в извинениях, ушел на ее топчан.