Мне приходил на память какой-то фантастический рассказ XX века. Что, как мы окажемся, думал я, в положении героя рассказа, богобоязненного монаха, который, проспав четыреста лет, очнулся в другой эпохе? Он считает окружающих его людей то ангелами, то дьяволами. Главное же — он уверен, что эти существа, ангелы они или бесы, обманывают, искушают его, испытывая, проверяя его веру.
— Бога нет, — говорят ему.
— Но я сам, — горячится монах, — сам именем бога остановил разъяренную собаку и изгнал беса из женщины. Это было!
— Возможно, — кивают странные существа, — очень возможно. Это называется внушением, телепатическим эмоциональным воздействием. Но вот вы говорите: именем бога. За что же тогда ваши коллеги сожгли женщину из Прованса, которая делала то же самое?
— Ей помогал дьявол, а мне господь! А вот еще случай: я видел собственными глазами, как человек с именем бога на устах прошел по раскаленным углям!
С ним соглашаются, что и это могло быть, только объясняется совсем не так, как думает он.
— А закон Христа — возлюби ближнего — что, уже не считается мудрым? — допытывается монах.
— Закон неплох. Но в нем другой смысл, — улыбаются его оппоненты. — У него, как бы это сказать, другое обоснование.
— Как может быть заповедь «возлюби» верна по-другому? — усмехается монах. — Можно только или любить, или не любить… И наконец, скажите мне, кто создал меня и вас? Кто создал первого человека?
— Это произошло само собой, постепенно, из материи. Люди постепенно развились из материи, от животных, от земли.
Монах только посмеивается в кулак:
— Я знаю, что человек может сделать глиняный горшок, но еще никогда не предполагал, что из глиняного горшка само собой может сделаться человек. Вы мне рассказываете сказки и чудеса, в тысячу раз более невероятные, чем создание человека всемогущим творцом, и хотите, чтобы я в эти сказки больше верил, чем в вещи, понятные каждому разумному человеку!
— И наконец, — говорит наш монах, — что бы вы мне ни говорили, я сам чувствовал бога, я слышал музыку, которая не может быть ничем иным, кроме как ощущением бога!
Тогда ему говорят и вовсе странное. Ему говорят:
— Да, это так: то, о чем ты говоришь, есть. Бога нет, но то, что в твое время некоторые люди называли богом, действительно существует…
И вот монах решает, что он разбил в священном споре искусителей, ибо ни один из приведенных им примеров они не отвергли, а только предлагали в объяснение взамен простой и разумной веры в бога сущие сказки…
Так и я буду стоять перед людьми, рассматривающими меня с любопытством.
— Понимаете ли, — скажут они мягко, — нами уже получена сто лет назад форма, подобная обнаруженной вами. Но она оказалась по своим возможностям гораздо мельче другой, полученной тоже экспериментально.
— Кроме того, — скажут мне, — сама идея, толкнувшая вас на поиски, как бы это сказать, несколько узка…
— Разве в вашем понимании, — спрошу я, не испытывая ничего, кроме усталости, — время это совсем не то, что сознавали мы?
— Не совсем так, — ответят мне. — Время, конечно, осталось временем. Но у него более неожиданная и, как бы это сказать… более глубокая природа. Но вам трудно это понять…
Почему я так много думал об этом? Да потому, что уже знал: Филиформис отравляет Марту. Какая насмешка! То, что было спасением для Земли, для землян, здесь, на маленьком пространстве корабля, отравляло Марту! Я как бы запер Марту наедине с атомным реактором, космическими лучами, солнечной энергией — не знаю, какая аналогия тут правомернее. Солнце — источник жизни на Земле, но попробуй малую толику его вещества втиснуть в замкнутое пространство!
Вначале, когда у меня впервые возникло подозрение, я не поверил, ужаснулся, решил, что катапультирую вещество, едва уверюсь, что это так. Но время шло, сомнений уже не оставалось, а я все держал, все берег Филиформис. Теперь-то меня очень устраивало безразличие Марты. Мне оставалось только воспользоваться тем, что она ведет себя, как случайная попутчица, которой нет дела до того, чем заняты хозяева корабля. Она редко выходила из своей каюты, почти не включала общий видеофон, не искала меня.
Связаться с Землей я не мог — до связи оставался еще год, больше года. На мне лежала великая тяжесть решения, великая тяжесть выбора. Я работал, почти не остывая, я лихорадочно искал экран, который хотя бы ослабил проникающее излучение Филиформиса. То, что я наизобретал тогда, сделало бы честь даже инженерному гению Адама. Но все дело было в том, что, ослабляя воздействие Нитевидного на Марту, я ослаблял и его. Я мог губить или вещество, или Марту. Делая вид, что ищу какой-нибудь другой принцип защиты, я уже знал, что никакие компромиссы невозможны. Или Марта, или Филиформис…