— При условии, если не будет войны.
— А кто говорит о войне?
— Газеты. Возьмите хотя бы это ЕОС. Они хотят перевооружить немцев.
— А ты этим интересуешься?
— Нет, но…
И Жак рассказал все, что узнал накануне на собрании, о том, с каким уважением там вспоминали Ива Фаржа…
— Я сам несколько раз обслуживал его, когда он был министром снабжения, — заметил Брисак. — Хороший был человек, не гордый и знал толк в вине…
Брисак слушал Жака с таким вниманием, что тот, вспомнив об обязательстве, которое он взял на себя, нашел уместным предложить ему подписать воззвание.
— Вы, наверное, не откажетесь…
Брисак повертел лист с текстом и сказал:
— Слушай, сынок, когда ты поступил в ресторан, я тебе говорил, чтобы ты не хорохорился. И вот тебе мой совет: плюнь на это дело.
— Почему?
— За этим так называемым комитетом мира стоят коммунисты.
— Ну и что, ведь они против войны?
— Рассказывай! Они говорят это, чтобы надуть таких дурачков, как ты.
— Значит, вы отказываетесь дать свою подпись?
— Наотрез.
— Умоляю вас, — вмешалась Лора, — бросьте вашу политику. Посмотрите, Мелани принесла торт…
Брисак откупорил шампанское…
III
Анри Вильнуар распахнул ставни. Он полюбовался цветущими ветками каштанов, свисающими через решетку Люксембургского сада, посмотрел на воробьев, со щебетом купавшихся в утренней росе, глубоко вдохнул весенний воздух и обернулся со счастливой улыбкой.
— Маринетта! — позвал он.
Подушка слегка шелохнулась от движения хорошенькой светлой головки, и одеяло, свисавшее с кровати, обрисовало контуры перевернувшейся на бок фигуры.
Бледно-голубые стены подчеркивали простую изысканность двух репродукций Ренуара; на широкой кровати из розового дерева царил полный беспорядок; на полу лежал мягкий пушистый ковер, ступая по которому, вы словно погружались в вату; диван и два кресла, обитые голубым бархатом, казалось, специально предназначены для того, чтобы на них валялось брошенное как попало женское шелковое белье; большой пуф возвышался перед туалетом, на котором выстроились в ряд флаконы и нейлоновые щетки. Все это было залито ярким светом, за исключением портфеля, набитого папками, и мужского галстука, лежавших на стуле за маленьким секретером из красного дерева, который стоял сбоку от окна.
Белокурая женщина приподнялась, открыла глаза, сморщила носик и жалобно, как ребенок, проговорила:
— Зачем ты меня разбудил?
— Детка, уже восемь часов.
Маринетта села на постели и протерла глаза.
— Немедленно закрой окно, я замерзла.
Вильнуар, схватив Маринетту за руки, взглядом искал, куда бы поцеловать: в изящные плечи или в белую грудь, едва прикрытую кружевами.
— Пусти, я должна встать.
— Подожди немножко, завтрак еще не готов.
Вильнуар кинулся в кухню, откуда доносилось подозрительное шипение. Образцовая кухонька, такая же белая, как молоко, которое в этот момент убегало на электрической плите, была прихотью Маринетты. Она ее оборудовала холодильником, маленьким универсальным моторчиком и покрытыми белой эмалью стенными шкафами.
Вильнуар не сразу решился купить эту квартиру, и не потому, что ему было не под силу заплатить за нее два миллиона, но она ему казалась слишком тесной. Правда, она помещалась в тихом доме, как раз напротив Люксембургского сада, что было очень приятно, но в ней, кроме спальни и ванной, была еще только одна крошечная комната, которую лишь с трудом можно было превратить в кабинет.
— Зачем тебе кабинет? — удивилась Маринетта.
— Где же я буду работать, заниматься делами?
— У тебя есть другая квартира. А эта будет только для нас с тобой, наше гнездышко. Из маленькой комнатки я сделаю кухню.
Вильнуар попробовал возражать, говорил о ненужных расходах. Маринетта дулась и настаивала на своем.
— Не относись к этому, как к детской затее, в случае необходимости мы сможем поесть дома. Будет очаровательно.
Вильнуар сдался и теперь был рад, что не купил большую квартиру — там бы потребовалась прислуга; здесь им было удобно, они с Маринеттой были одни, о чем оба всегда мечтали, а убирала квартиру их консьержка Журдан.
Влюбленные каждую неделю встречались в своей собственной квартире, и никто о них ничего не знал. Обычно это бывало по понедельникам. Анри Вильнуар приезжал из Перигё во второй половине дня. «Депутатские обязанности», — говорил он домашним с утомленным видом. И в самом деле, во вторник утром он отправлялся в парламент. Когда же Национальное собрание распускалось на каникулы, Вильнуар, ссылаясь на свои депутатские обязанности и заводские дела, всегда мог приехать в Париж и таким образом продолжать видеться со своей молодой возлюбленной.