Я часто брал в руки ружье, прицеливался в чучело филина, стоящее на шкафу, в курицу за окном, в прыгающую на плетне сороку и мечтал, мечтал о том дне, когда обновлю я ружье на тетеревином току.
В марте славные бывают утренники: мороз покрывает лужи льдом, а на снегу образуется твердый наст. Я выходил из дому затемно и шел по направлению к селу, к березнякам и окраинам болот. Какая это радость — встречать утро вдали от жилья, прислушиваться к просыпающимся голосам земли. На востоке холодная разгорается заря, где-то чуфыкают тетерева, а когда над землей всплывает солнце, я начинал ходить у болот и перелесков, внимательно рассматривая поверхность наста. В одном месте, на большом пологом бугре, я нашел много тетеревиного помета, много птичьих следов и несколько перьев. Здесь я построил шалаш. Возвращаясь домой, я встретил Ваську Бекаса. Высокий и тощий, он стоял на опушке березняка и улыбался.
— Не могу дома сидеть, — сказал он, поздоровавшись. — Ты погляди, что вокруг делается — уму непостижимо: снега плывут, солнце греет, почки набухают… Баба моя ругается, говорит, в подполе картошку надо перебирать, гниет… Да разве теперь до картошки?.. Непонимающий она человек: какая тут картошка, когда охота на носу!.. Вот надо приглядеть, где тетеревиные тока должны быть. Два уже заметил — все на старых местах. Шалаши поставил. Пора, пора готовиться. А ты гуляешь?
Я сказал ему о полученном в подарок ружье и о том, что тоже нашел ток и поставил шалаш.
Бекас обрадовался, будто тоже получил подарок:
— Вот это хорошо!.. Значит, на первую охоту скоро пойдешь?.. Только зачем же ты трудился? Пойдем со мной, садись в любой шалаш и стреляй.
Должно быть, не понял старый охотник, что мне самому хотелось отыскать ток, что наслаждение охоты не только в выстрелах, но и в подготовке к ней. Я сказал об этом Ваське. Он задумчиво посмотрел на меня, согласился:
— Конечно, самому все сделать — это много интереснее.
Его глаза лукаво заиграли, и он хлопнул меня по плечу.
— Знаешь что: пойдем вместе на ток, ведь все хорошие тока недалеко от нашего села. Постреляешь на моем току, а в следующий раз на свой перейдешь. Патронов-то много наготовил?
— Не набивал еще, нет у меня барклая. У тебя хотел попросить.
— Я тебе сам набью, мне для хорошего человека ничего не жалко. Купишь мне за труды полбутылки — и в расчете. Идет?
Я согласился.
— Ну вот и ладно. Я тебе патронов приготовлю по-настоящему, век благодарить будешь. Приходи ко мне с вечера, у меня ночуешь, а утром отправимся. Эх, милый, такая у нас охота будет — уму непостижимо!..
Я обещал прийти к нему, как только обтают огорки.
Весна шла быстро, сгоняла снег, гремела ручьями, разбивала березовые почки. Скоро наступил день, когда я отправился к Бекасу…
Разве можно забыть весеннюю ночь, когда ты идешь на охоту и за твоими плечами впервые висит ружье? Под ногами хрустит скованная морозом прошлогодняя трава. Низко над землей стоит желтая ущербленная луна. Лунный свет бледно, как матовым серебром, покрывает землю. Какая тишина! Она почему-то казалась мне похожей на лунный свет — сухая, морозная, серебряная.
У березового островка, в котором блестят под луной белые стволы, мы расходимся: я иду к одному шалашу Бекаса, а старый охотник — к другому. На прощание он ласково говорит мне:
— Ну, друг, ни пера ни пуха. Я зайду к тебе после тока.
У края болота вода покрыта ледяной слюдой. Тростник стоит у берега тихий и темный, похожий на огромную щетку. А поле, примыкающее к болоту, просторно и серебряно. В поле на бугре чернеет шалаш. Прежде чем войти в него, я осматриваюсь, замечаю черные кочки, пеньки, чтобы на рассвете не принять их за косачей. Затем на четыре стороны от шалаша отмериваю по тридцать шагов и втыкаю в землю березовые сучья. На рассвете из шалаша трудно определить расстояние, и сучья помогут мне: я буду стрелять наверняка в тех тетеревов, которые будут ходить и токовать ближе сучьев. Всему этому научил меня Бекас. В последний раз осматриваюсь и лезу в шалаш. В шалаше темно, пахнет хвоей и сеном, наваленным на землю. Снимаю патронташ, мысленно благодарю Бекаса за то, что он позаботился о сене и набил мне патроны. Заряжаю ружье и кладу его на колени. В стенах шалаша делаю дыры, в которые можно смотреть и стрелять. И когда все готово, сижу на сене и слушаю нарождающееся утро. Оно наступает морозное и ясное. Зябнут ноги, на мокрых сапогах намерзает ледок.
Неожиданно над самым шалашом хлопают крылья — и будто с неба падает большая птица. От волнения у меня перехватывает дыхание, я боюсь пошевелиться. Снова и снова шум крыльев. В предрассветном сумраке к шалашу прилетают и перелетают с места на место косачи. Я не вижу ни одного из них, я слышу только шум крыльев.
И вот зазвучала тетеревиная песня, и сумасшедше заколотилось мое сердце. Скоро несколько голосов косачей безудержно и страстно заплескалось на земле. Я уже вижу: один косач, распустив крылья, подняв веером хвост, ходит по мерзлой земле, кивает головой и поет, поет… Вот он остановился, как будто чего-то испугался, чуфыкнул, высоко подпрыгнул, ударив крыльями, и снова запел.
Медленно поднимаю ружье, тщательно прицеливаюсь. Выстрел обрывает голоса птиц. Тетерев, в которого я бил, прижимается к земле. Минута напряженной тишины — и снова позади меня страстно льется тетеревиное воркование. Косач поднимает голову, чуфыкает и начинает токовать. Промах! У меня от волнения дрожат руки. Может быть, я стрелял на очень большом расстоянии? Вплотную прижимаюсь лицом к хвое и рассматриваю мету, поставленную в тридцати шагах от шалаша. Нет, птица была ближе этой меты.
Над полем значительно посветлело. На небе разгорается заря. Ток в самом разгаре. Два косача дерутся, подпрыгивая и сшибаясь грудью, как петухи. Один стоит на кочке и яростно бормочет. Всего я насчитываю восемь тетеревов. Тот, что на кочке, четко вырисовывается на фоне зари. Выцеливаю его и нажимаю гашетку. Снова промах. Петух отлетает дальше и садится. Может быть, он ранен? Один из дерущихся, прогнав своего противника, подлетает к самому шалашу. Он не далее пяти шагов от меня. Как он горд своей победой, как горячо он рассказывает о ней, распушив хвост и крылья, вздыбив на шее перья! Я навожу на него мушку и стреляю. Тетерев шарахается в сторону, поднимается и улетает. Это какое-то наваждение: на таком расстоянии трудно промахнуться.
Постепенно затихает возбуждение птиц, смолкают их голоса. Черными комочками птицы лежат на земле. Неужели ток окончился? Из-за болота показывается солнце, алый свет заливает поле. Но меня не трогает красота земли, я удручен своими промахами.
Тишина, только чибис жалобно стонет в вышине.
Я пытаюсь поднять, возбудить птиц, я чуфыкаю, бросаю им вызов. Один из косачей отзывается, неуверенно заворковал второй и оборвал песню. Из-за перелеска долетает глухой звук выстрела. Васька Бекас, вероятно, не промахнулся. Сразу заворковали два тетерева, и через несколько минут птицы снова поют, позабыв все окружающее. В ярком свете холодного утра я четко вижу каждую из них, я вижу даже, как из их полуоткрытых клювов вылетает легкий парок. Я стреляю еще пять раз и… пять раз даю промахи. А из-за перелеска доносятся выстрелы. За перелеском Бекас радуется удачной охоте и весеннему утру. Лучше бы мне одному пойти на ток — тогда никто не знал бы о моем позоре…
Ток затихает, косачи разлетаются. Вылезаю из шалаша и вижу Ваську. Он идет ко мне полем, в его руках тяжелая связка убитых птиц.
— Ну, как охота? — подойдя, говорит Васька и кладет на землю четырех иссиня-черных косачей. — Ты, слыхал я, восемь раз стрелял.
Я молчу, мне стыдно смотреть на охотника.