— Это был единственный случай?
— Да, если не считать того, что он тайком от хозяев уничтожал продовольственные припасы. Немного прихватывал и с собой.
— Это ложь! — подсудимый подал первую реплику в процессе. — Это гнусная клевета. Как тебе не стыдно, Маша?
Мария казалась невозмутимой.
— Ну а зачем мне обманывать? Я только жалею о том, что раньше не призналась Филиппу Яковлевичу. Просто не хотела быть доносчицей.
— Давайте вспомним тот день, когда произошла кража драгоценностей, — предложил прокурор. — Чем вы тогда занимались?
— По просьбе хозяина я задернула шторы в его кабинете, а потом направилась на кухню. Во всяком случае, я была уверена, что мои услуги ему не понадобятся как минимум час. Филипп Яковлевич не любил, когда ему мешали заниматься коллекцией. Поэтому я решила не терять времени даром и приготовить себе чай.
Заливая заварку кипятком, я стояла около окна. Представьте мое удивление, когда я увидела человека, пересекающего двор. Он определенно двигался от дома, потому что я видела только его спину. Зная, что в доме, кроме меня и хозяев, никого нет, я заволновалась. Открыв окно, я окликнула незнакомца. Он невольно оглянулся, и на какое-то мгновение я увидела его лицо. Честно говоря, я подумала, что у меня обман зрения. Дело в том, что в этот день у подсудимого был выходной и делать ему на участке хозяина было нечего. Но, услышав окрик, мужчина убыстрил шаг и легко перескочил через чугунную изгородь. Вот тут уж сомнений не осталось, я сразу поняла, что все-таки мои глаза меня не обманули. Это мог быть только подсудимый.
— Вот тут подробнее, — попросил прокурор. — Что значит: не осталось никаких сомнений?
— Дело в том, что участок Липмана отделяет от подъездной дороги чугунная изгородь. Она довольно высокая, с острыми пиками. Перепрыгнуть ее возможно только человеку с отличными физическими данными. Помнится, еще летом на спор с дворником и садовником подсудимый шутя перемахнул изгородь. Мужчины попробовали последовать его примеру, но дворник распорол ногу, а садовник, перепугавшись, отказался от глупой затеи. После этого случая у подсудимого вошло в привычку походя перепрыгивать изгородь, вызывая изумление прохожих. Увидев в тот вечер, как мужчина легко перескочил через препятствие, я поняла, что это мог быть только он…
Дубровская спускалась по лестнице. Она чертовски устала за этот бесконечный судебный день и мечтала лишь о том, чтобы поскорее добраться до дома и принять расслабляющую ванну.
Несмотря на некоторые спорные моменты в этом деле, она чувствовала, что у ее подзащитного все меньше шансов остается на оправдательный приговор. Горничная Маша сумела закрепить превосходство обвинения. Конечно, Дубровская задавала ей вопросы, пытаясь выяснить, насколько хорошо был освещен двор, не путает ли она подсудимого с кем-нибудь посторонним, таким же быстрым и спортивным, как их бывший телохранитель. Но девушка стояла на своем, как скала. Это он, и точка! Если разобраться, то мотива оговаривать подсудимого у нее не было никакого. Личная неприязнь? Но откуда ей взяться, если Маша и телохранитель по службе почти не пересекались, обязанности и расположение хозяина не делили. Честно говоря, подсудимый — красавчик. У молодых незамужних женщин он способен вызывать только симпатию, но никак не ненависть.
Хотя что-то было в словах Машеньки, во взглядах, которые она изредка бросала на скамью, где сидел телохранитель… Что-то такое, настораживающее. Дубровская не могла понять, откуда взялось это странное ощущение фальши, которое возникло у нее во время допроса. Хотя, может, она просто переутомилась…
На улице по-прежнему беззаботно тренькала капель, а на тротуаре перед Дворцом правосудия уже образовались первые лужи. Елизавета с удовольствием перепрыгивала их, игнорируя прекрасную возможность пройтись по снегу. Однако за целый день сидения ее тело затекло, а зад стал таким же плоским и деревянным, как судебная скамейка. Молодость требовала движения, и Дубровской не терпелось, сбросив с себя адвокатскую солидность, припустить до машины бегом.
— Эй, красавица! — раздался рядом уже знакомый голос. Лиза обернулась.
Ну, разумеется, это была все та же цыганка, которую Дубровская видела утром. Те же яркие черные глаза, роскошные волосы, юбка с оборкой и томительный, чарующий аромат неизвестных духов.
— Не пугайся, — успокоила ее цыганка. — Денег просить не стану. У меня, наоборот, есть что-то для тебя.
Она полезла за пазуху и вынула оттуда завязанную тесемкой пачку потрепанных конвертов.
— Держи! Почитай-ка на досуге. — Она ловко впихнула в руки Дубровской сверток и, взметнув подолом юбки мартовское крошево, удалилась прочь…
Включив отопление в салоне автомобиля, Елизавета нетерпеливо дернула тесемку. Конверты посыпались ей на колени.
«Милый Саша!» — аккуратные строчки бежали вниз, где стояла витиеватая подпись: «Мария». «Милый Саша! Как передать тебе, что я чувствую? Когда ты рядом, мне трудно удержать себя в руках, казаться уравновешенной, невозмутимой, словом, такой, как обычно. Как глупо, должно быть, я выглядела в твоих глазах сегодня, когда на твое приветствие я вдруг вспыхнула и начала бормотать что-то невразумительное…»
Господи! Да что это у нее в руках? Дубровская вертела в руках конверт без марок и указания отправителя. Было ясно только, что это Маша. Это какая же Маша? Неужели горничная? Тогда кто же адресат? Судя по письму, это некий Саша, к которому бедная девушка воспылала самыми нежными чувствами. Постойте-ка, так подсудимый тоже Саша… Так вот оно что! Саша и Маша…
Фрагменты головоломки завертелись в голове, причиняя боль. Сведения были отрывочными, целостная картинка не получалась. Дубровская открыла еще один конверт.
«Я ненавижу себя за свою слабость, а тебя — за твое великодушие. Зачем ты согласился пойти со мной прогуляться? Мы сидели на старых качелях под полной луной, ты рассказывал мне что-то забавное. Ты наверняка догадался, что я тебя не слушала. Ни единого слова. Я вся была занята мыслями о тебе. Ты сидел так близко, что невольно касался меня локтем. Когда ты поворачивался ко мне, я чувствовала твое дыхание на своей щеке. Зачем ты пошел со мной, если я тебе абсолютно безразлична? Не спорь, я видела, как ты украдкой поглядывал на часы. Конечно, ты хорошо воспитан, поэтому и не отказал мне…»
Дубровская открывала конверт за конвертом, удивляясь, как от письма к письму менялся тон Марии. Последние послания были начисто лишены романтических признаний, зато изобиловали жалобами и угрозами.
«Ты испортил мне жизнь! Не думаю, что, когда наступит подходящий момент, я буду стоять перед выбором — я отплачу тебе сторицей. Можешь быть в этом совершенно уверен. Больше не твоя, Мария».
Дубровская сложила письма и перевязала их тесемкой. Фрагменты головоломки сложились воедино. Теперь она знала, что делать…
— Попрошу вызвать для повторного допроса Колыванову Марию, — обратилась к суду Дубровская.
Судья недовольно поморщился:
— Но ведь мы уже допросили свидетельницу, и у вас была возможность задать ей вопросы. К чему тянуть следствие?
— Но есть обстоятельства, которые остались невыясненными…
— Ваша честь! — неожиданно встал со своего места Липман. — Мария находится в коридоре, и я в принципе не возражаю против повторного допроса. Пусть защитник сделает все, что считает нужным.
— Ну, что же, — судья строго посмотрел на Елизавету. — Благодарите потерпевшего. Он не против. Свидетельница здесь. Я тоже не возражаю. Только не затягивайте допрос…
Мария вошла в зал заседаний. Первый взгляд, как отметила про себя Елизавета, девушка бросила не на судью и не хозяина, а на того, кто находился за решеткой. В ее глазах читалось что-то очень похожее на… торжество?
— Свидетельница, поясните, в каких отношениях вы были с подсудимым. — Дубровская не стала тянуть, а прямиком перешла к делу.