Одежда никогда не занимала Машиного внимания. В университет она ходила в какой-то юбчонке и сереньком свитере или в не новом темно-синем суконном платье. Нарядной одежды у нее просто не было, и она не замечала этого. Чтобы выглядеть аккуратно дома, она сшила себе халатик из дешевого розового ситца, разрисованного кольцами.
Костя обратил внимание на ее наряды, когда ему пришлось показаться с ней на людях, — он взял билеты в театр и знал, что сидеть будет рядом с сослуживцами. Маша надела свое синее платье, и он остался недоволен. Надела юбку со свитером, и Костя забраковал снова. Он остановился на юбке с шерстяной светло-розовой блузкой, и то только потому, что выбирать было не из чего.
— Завтра я поведу тебя покупать платье, — сказал он ультимативно. — Я давно тебе говорил, надо позаботиться, наконец, и о тряпках.
Он не забыл своих слов, и на другой день они уже ходили по мануфактурным магазинам. Маша оказалась полным профаном: она даже не знала, сколько шерсти нужно на платье! Она никогда не шила себе из нового, а довольствовалась перешитыми вещами. Она была выше этих тряпичных страстей. И сегодня в магазинах все показалось ей страшно дорого.
Костя настоял, и они купили ей на платье. Пришло время, когда он повел ее на какой-то вечер в свой институт. Он водил ее, одетую в новое платье, горделиво, словно показывал всему институту. Ему казалось, что прелестнее женщины нет в целом городе, не стоит и искать.
Еще когда они были в театре, возникло обстоятельство, ставшее поводом к первой ссоре.
Они взяли билеты не в молодежный театр, — Маше вовсе не хотелось встретить случайно Семена или его болтливого приятеля. Они пошли в театр оперы и балета, названный недавно именем Кирова. Давали «Хованщину».
Но надо же было так случиться, что именно в этот день, именно в этот театр заявился не кто иной, как сам Семен с какой-то своей новой знакомой. Он сидел в первых рядах партера, а Маша с Костей сидели в бельэтаже и не видели их. Но во время антракта они столкнулись в фойе, нос к носу.
Семен кивнул Маше, она ответила тоже небрежным кивком. Семен остановил изучающий взгляд на Косте, и Костя, конечно, не мог не заметить этого.
— Кто это такой? — спросил он Машу вполголоса, когда они отошли в сторону.
— Это отец Зои, — ответила она, виновато взглянув на мужа.
Константин изменился в лице. Брезгливая гримаса, потом глаза сощурились, а губы крепко сжались. Отец Зои… А он, Костя, пытается разыгрывать роль Зонного отца, разрешает называть себя папой… Напрасные старания! Этот женский угодник с масляными глазами может прийти в любой день и потребовать ребенка. Человек, который обнимал Машу, который раздевал ее и говорил ей тысячу ласковых слов. Может быть, тех самых, какие сейчас говорит ей он, Костя…
Маша сразу почувствовала возникшее отчуждение. Он ни о чем не хотел больше говорить, он забыл об опере. И даже во время спектакля, сидя рядом с ней, он думал только об этом противном Семене, испортившем весь вечер.
Весь следующий антракт они молчали. Маша пыталась разговорить Костю, отвлечь от досадных мыслей, но не тут-то было! Он заморозил свое лицо, он не улыбался, он не слушал ее. Он ходил или сидел рядом, но это была одна видимость: вероятно, ему было бы приятнее сейчас оказаться где-нибудь в другом месте и одному.
Домой ехали молча. Но самое страшное заключалось в том, что, придя домой, Костя тоже не пожелал разговаривать ни о чем и тотчас лег спать, даже не поцеловав ее и не пожелав спокойной ночи.
Что же делать в таком случае? Подождать, потерпеть? Это было не в Машиной характере, Ей хотелось тотчас все выяснить, все понять и ликвидировать конфликт. Но заговаривать об этом первой она не хотела. Что она, виновата, что ли, в чем-нибудь? Он же знал, что у нее ребенок, знал, что отец этого ребенка жив и здоров и находится в Ленинграде. За что же он сердится?
Она ворочалась в постели, не находя себе места. Уснуть было невозможно. Все рушилось, все падало в пропасть. Он ее больше не любит.