Услышав, что Женя по окончании университета собирается поступить в одну из лабораторий Института точной механики и оптики, длинноволосый поэт проникся к нему необычайным уважением. Он стал рассуждать, что настоящей областью поэтических поисков должна стать наука, что поэты стоят вне интересов современной физики и химии, а между тем все это так любопытно и перспективно. Жене нравились эти разговоры, поэту явно удалось расположить его к себе, нащупать чувствительную жилку.
— Здесь мы покинем вас, — сказал Женин приятель, когда дошли до «Медного всадника». — Я — домой, а мой друг должен навестить кого-то, какого-то очень больного и очень интересного человека, эмигрировавшего из Англии.
— Это коммунист, политэмигрант, — поспешил уточнить поэт. — Когда-то он отсидел четыре года за организацию забастовки портовых рабочих, в тюрьме схватил злейший ревматизм, а может, и что-то похуже. Он почти не встает. Учит русский язык, я помогаю ему. Хотите, познакомлю?
— Поздно уже, — заметила Маша.
— Не сейчас, когда-нибудь после, конечно! Чрезвычайно интересный человек! Он знает испанский, слушает Мадрид — у него хороший приемник — и сейчас в курсе всех горячих событий, которые происходят в Испании… Потрясающе интересно!
— Женя, чуть не забыл: в субботу я праздную день рождения — приходите непременно с Машей! — сказал на прощание Женин приятель, и они расстались.
«Вот еще: идти к незнакомому человеку… Не слишком ли много для начала?» — подумала Маша. Приглашение насторожило: правильно ли относятся к ней Женины друзья? Так уж она и пойдет неизвестно куда…
— Я, разумеется, не считаю возможным для себя принять приглашение твоего друга. Просто не стала на улице объясняться, — сказала Маша, когда они двинулись дальше по направлению к Петроградской.
— Ты можешь быть совершенно спокойна: друг мой женат, у него маленькая дочь, это очень приличный семейный дом, — начал было Женя, но Маша остановила его и попросила переменить тему.
Воронов подчинился. Весь путь до самого Машиного дома прошел в непринужденной беседе о чем угодно, начиная от событий в Испании и кончая ленинградской погодой. Простившись вежливо и сдержанно, Женя зашагал обратно. Он ни разу не обернулся, — Маша смотрела на него, стоя в заснеженной парадной.
Культпоход в Дом учителя не сбил Воронова с рабочего ритма. Он по-прежнему отсиживал в библиотеке всё свободное от лекций время, а такого времени у него было больше, чем у Маши, ведь он уже заканчивал университет. Но теперь в те дни, когда Маша приходила в библиотеку после трех, Женя, сидевший на ее любимом месте, тотчас перекладывал свои книги и тетрадки на другой стол, куда-нибудь подальше, а место уступал Маше. Он узнал от нее, как она разозлилась поначалу, как прозвала его мысленно «агрессором». Он очень смеялся, услышав об этом, и обещал доказать обратное.
— То есть, что значит — обратное? — переспросила она.
— Значит — не агрессор, а угнетенный, готовый к любому угнетению, почти раб, — ответил Женя, самодовольно улыбаясь.
— Похож на раба, как же!
Он очень рассмешил Машу этими словами. Раб… комсомолец — раб. Что значит — одессит: скажет, так скажет. А приятно все-таки беседовать с человеком, который наделен юмором.
Подошла суббота. Чтобы не вступать в новые объяснения, Маша не пошла в этот день в библиотеку. Достаточно воскресенья, и так забросила свою крохотку!
Зою полюбили все в доме — и молодой дед, не имевший еще ни одного седого волоса, и бабушка, и оба дяди… Их любовь была особенно трогательна. Старший дядя учил ее говорить, начиная почему-то с таких слов, как «Арктика», «Челюскин»… Зоя мило коверкала трудные слова, но не отказывалась повторять их.
Младший дядя, с облегчением вздохнувший после того, как молочная кухня стала ненужной, занялся физическим воспитанием племянницы. Он переживал тот мучительный период своей мальчишеской жизни, когда приходилось признать со всей прямотой, что родители воспитывали его совершенно неправильно. Они не закаляли его, они пичкали всяческим рыбьим жиром, зимой натягивали меховой треух чуть ли не до самой шеи и завязывали шею шарфом, так что рот сам открывался от напряжения. Они почему-то упустили из виду, что он мальчик, мальчик, а не девчонка, что он не намерен прослыть «гогочкой» и маменькиным сынком, что трудности ему даже интересны, даже нужны.
Материнскую опеку Володя сбрасывал постепенно, со все возрастающей настойчивостью. Прошлой зимой обнаружилось, что вязаный шерстяной Володин шарф пропал. Мама искала его напрасно, она все равно не догадалась бы заглянуть в коробку с елочными игрушками, куда Володя самолично запихнул злосчастный шарф. Купить новый сразу не могли из-за денег, а когда деньги появились, мама уже настолько привыкла к новому виду Володи без шарфа, что уговорить ее не тратить деньги зря было совсем легко.