В это время из хотона вернулась Федосья. Она возмутилась, услышав результат расчетов:
— Славно получается! Полгода работаем, с его работы лежим при смерти да еще в долгу у него остаемся!
— Как погляжу я да покумекаю своей глупой головой, не боятся теперь ни греха перед богом, ни стыда перед людьми, — послышался из темного угла взволнованный голос никем не замеченной до сих пор Дарьи.
Егордан тяжело застонал.
— Об уплате мы потолкуем потом, не торопясь, — сказал как будто смутившийся Федор. — А то и поговорить нам с тобой не дают, гавкают из всех углов. Тебе, видать, хуже стало. Я пойду.
Федор опустил платок на глаза и вышел в сопровождении Аксиньи.
Сели в тот вечер Лягляры и Эрдэлиры у камелька и стали думать да тужить над долгами Егордана. Работать больше четырех месяцев да еще задолжать целых девятнадцать рублей! И будто нет никакого обмана со стороны хозяина, весь расчет произведен с согласия обоих, вроде и спорить-то не о чем.
— Что ж поделаешь, коли суждено так?! — стонет Егордан. — Видно, бог создал нас на нужду и лишения. Выходит, такова наша судьба. Ведь меня прямо на глазах сгубило. Я бы и сейчас поднялся, если бы лечили. Да ведь нечем платить шаману Ворону…
— Что значит «на глазах сгубило», сынок? — спрашивает дед Лягляр.
— Опоздал я в поисках пропавшего оленя и пошел по тайге мимо кладбища. Потом поравнялся с одинокой избой, что всему Охотску известна, — водятся в той избе черти. Уже темнело. Вдруг из дверного проема выскочили два рябчика и прямо возле ног пересекли мне дорогу и исчезли среди могил. Будто облили меня тут холодной водой, весь дрожу от холода, а с самого пот так и льется. Еле добрел до ночлега. В ту же ночь сдавило меня с обоих боков, а с утра начал пухнуть. На том кладбище, говорят, шаман знаменитый тунгусский покоится…
— Тунгусского-то шамана наш, якутский, одолел бы, конечно, — рассуждает Лягляр, подсаживаясь к больному сыну. — Шаману Ворону нам, правда, нечем платить, а на малое он не согласится… — Старик вздыхает. Помолчав немного, он нагибается к уху сына и спрашивает: — А если Федору телку Дочку отдать?
— Ничего ему не надо давать! Нельзя считать Егордана должником Веселова: ведь он заболел, работая на Федора, — решительно заявляет Дмитрий. — Надо наотрез отказаться от долгов!
— Что ты! — пугается Дарья. — Нет у Федора ни совести перед богом, ни стыда перед людьми. Пойдет к князю, а тот и присудит ему Чернушку.
— Такова, видно, судьба наша, — снова застонал Егордан. — Встать бы мне! Может, трудом своим и одолел бы я эти долги.
— Бог так рассудил, — бормочет Лягляр, печально отходя от сына.
— Наотрез отказаться! — передразнивает брата худой и долговязый Федот. — Связался с этим сумасшедшим русским фельдшером — и будто подменили его. Не узнать ни в словах, ни в повадках. Сударским скоро станет.
— И стану! А что, так и будут они вечно измываться над нами? «Бог рассудил». Скажут тоже!
— Да перестаньте вы! Перестаньте же, милые! — слышится умоляющий голос из дальнего угла.
Егордану становилось все хуже и хуже.
Через несколько дней Федор пришел в сопровождении сына. Лука Губастый держал какую-то исписанную бумагу, в правом ее углу была приклеена марка с изображением орла, а внизу красовалась печать наслежного князька.
— Подержи-ка, Егордан, — сказал он, нагнувшись к больному и тыча его карандашом в грудь.
Егордан покорно и молча прикоснулся к карандашу своей распухшей ладонью.
Лука взял у него карандаш и написал что-то на бумаге.
— Под печатью с царским орлом ты поклялся уплатить мне долг в сумме девятнадцати рублей, — торжественно объявил Егордану Федор, плотно прижимая ладонью завязанные платком глаза.
— Ну что ж… Я и без кабалы не отказывался от этого.
— «То, что останется от нынешнего года, будет перенесено на будущий год с обязательством уплаты мною ста процентов сверх долга». Так ты тут говоришь, Егордан? — будто читая через платок, произнес Федор. Впрочем, и без платка он тоже не мог бы прочесть. Федор снова поднес бумагу к лицу. — Скажем, останутся в этом году за тобой два рубля, так ты в будущем году в это время уплачиваешь уже четыре рубля, так ведь?
— Что поделаешь…
— Еще бы! Конечно! — раздался насмешливый голос Дарьи. — Это не ново, что люди весь свой век в собственном поту купаются, а после смерти еще и детей своих в кабале оставляют!
— Эй, ты! Придержи-ка свой поганый язык, ведьма! — Широкое лицо Луки налилось кровью, вывороченная нижняя губа затряслась.