Рядом с Никитой в комочек свернулся под одеялом маленький и худенький Ваня Шаров. Его светлые волосы спустились на лоб, голова съехала с подушки. Ваня меньше ростом и слабее многих, середнячок в учебе, он способен молча просидеть на любом, самом длинном в мире собрании. И кто поверит, что несколько лет назад Ваня был лихим, отчаянным кавалеристом! Даже и не посмеются над такой «невероятной выдумкой».
Ванины стихи часто появляются в стенной газете, а изредка даже в республиканской.
— Есть стихи Шарова! — кричат ребята, устремляясь к только что вывешенной студенческой газете…
Тихим, грудным голосом, без каких бы то ни было внешних эффектов, Ваня читает свои задушевные стихи на студенческих вечерах.
За Шаровым стоит аккуратно убранная койка Прони Данилова. А сам он сидит один за два квартала отсюда, в опустевшем здании техникума, и трудится над стенгазетой.
Никита вдруг вскакивает, наскоро одевается и вытаскивает из-под подушки рассказы Горького. Выскользнув в коридор, он хватает чью-то шапку, накидывает длинный тулуп Ефрема и выходит наружу.
Он бежит по пустынному ночному городу. Где-то поет пьяный. Пробегает бродячая собака. С соседней улицы доносится топот милицейских коней.
Наконец Ляглярин стучится в дверь техникума. Возникает горячий спор со злым стариком сторожем, который не желает впускать Никиту в такой поздний час. Каждый грозится, что будет жаловаться на другого. Потом старик все же открывает дверь, но предупреждает, что он это сделал специально для того, чтобы легче было посадить на скамью подсудимых студента Ляглярина, ворвавшегося в техникум ночью.
Никита поднимается на второй этаж, идет по темному коридору, держась рукой за стену, и так доходит до класса, откуда в щелку двери пробивается узкая полоска света. Бесшумно приоткрыв дверь, он тихо свистит.
Не прекращая работы, Данилов дружелюбно приглашает:
— Войди, Никитушка. Я слышал, как ты ругался со сторожем. Зря беспокоишь ночью старика. Ну, иди, ладно. Я вот кончаю. Посиди немного, скоро пойдем.
Никита, не входя в класс, из озорства продолжает насвистывать.
Все еще не поднимая головы, Данилов снова зовет его. Но вдруг, с грохотом повалив стул, он вскакивает, и к потолку взлетает линейка.
Никита сломя голову пускается по направлению к белеющему окну в конце коридора и мчится вниз по лестнице.
Сверху, из темноты, слышится тяжелое дыхание Данилова, потом доносятся его отрывистые слова:
— Ну, приди только… попробуй! Вот досада!
Подождав, пока пройдет у Данилова первый приступ гнева, Никита тихо входит в класс, садится в уголок и начинает читать. Рассказ называется «Дед Архип и Ленька». Данилов не замечает Никиты, он просто не считает его человеком, достойным внимания. Он курит трубку, выпуская большие клубы дыма, обходит со всех сторон газету, разостланную на двух столах, и то и дело прицеливается к ней своей длинной-предлинной линейкой.
«Коли она из богатого дома, будут ее бить; все богачи — скряги, а коли бедная, то, может, и не будут… В бедных домах ребят-то больше любят…» — думает одиннадцатилетний нищий Ленька после встречи с девочкой, горько плакавшей из-за потерянного платка.
Как он был прав, этот Ленька! Никита знает, что во всех известных ему богатых семьях били, проклинали и оскорбляли своих детей. А сколько нежности, ласки и заботы было в его полунищей батрацкой семье! Всплыл в памяти страшный облик пьяной Пелагеи Сыгаевой, которая на его глазах била и подло оскорбляла свою красавицу дочь… Появилось озабоченное и освещенное каким-то внутренним светом несказанно дорогое лицо матери. И Никите показалось, что он нежно берет за руку свою любимую мать и тихо уводит ее, подальше обходя сквернословящую, страшную старуху, боясь случайно коснуться ее и вымазаться в липкой, отвратительной грязи…
Придя в себя и поглядев на тихо работающего Проню, Никита снова берется за книгу.
Вот здоровенный казачина повел двух нищих — дряхлого деда с маленьким внуком — в их «наслежное управление».
«— Болит головонька-то? Родненький ты мой!.. Измучили они нас с тобой… Звери! Кинжал пропал, вишь ты, да платок девчонка потеряла, ну, они и навалились на нас!.. Ох, господи!.. за что наказуешь?» — скрипит дед после того, как казаки, обыскав нищих, не нашли у них ничего.
«Звери! Сытые звери!» — соглашается Никита, становясь всем своим существом на защиту старика и мальчика, хотя ему, так же как и Леньке, казалось, что «дед опять нашалил чего-то»…