…Собрание продолжалось до полуночи.
Под бурные аплодисменты было вынесено решение:
«Объявить Сыгаеву, Судову и Владимирову строгий выговор и предупредить их, что в случае повторного нарушения ими дисциплины перед Наркомпросом республики будет немедленно поставлен вопрос об исключении их из техникума».
Три недели, оставшиеся до летних каникул, сыгаевцы держались тише воды, ниже травы. Они, очевидно, были оглушены своим поражением. На уроках они мрачно молчали и лишь изредка иронически покрякивали, когда какой-нибудь студент не мог ответить на вопрос преподавателя. На переменах они стояли в сторонке и о чем-то таинственно шептались. Если кто-нибудь проходил мимо, они начинали перемигиваться и демонстративно умолкали.
В последний день учебы Сыгаев догнал Никиту на улице и, фамильярно хлопнув его по плечу, возбужденно проговорил:
— Ну что, товарищ земляк! Едем на родину, а? Ты не побоишься ехать со мной?
— Пока я живу на советской земле, я никого не боюсь, — твердо сказал Никита и, сурово глядя в беспокойно забегавшие серые глазки Сыгаева, добавил: — А тем более тебя…
— Я думаю, что у нас в улусе тебя не похвалят… — начал Вася, невольно отступая.
— Конечно, не похвалят, — согласился Никита. — Не только не похвалят, а обругают за то, что не сразу, не с первого дня, стал я бороться против вас…
Однако ехать Никите не пришлось. Его вызвали в обком комсомола и объявили, что он назначен секретарем редакции областной комсомольской газеты.
Осенью, с начала учебного года, Сыгаев опять стал затевать в классе разговоры о засилии комсомола, о недооценке национальной интеллигенции, о том, что в техникуме учится слишком много русских. Но класс был уже не тот, и, как жаловался Сыгаев, ему «не давали рта раскрыть».
На торжественном вечере, посвященном Великой Октябрьской социалистической революции, Владимиров и Судов выпили где-то для храбрости, ворвались в зал в шубах и шапках и начали выкрикивать по адресу докладчицы, студентки четвертого курса, оскорбительные реплики. Когда их выводили из зала, они похабно ругались. А Сыгаев дожидался своих дружков у ворот…
Через несколько дней все трое предстали перед товарищеским судом.
Председателем суда был Никита Ляглярин, а членами — Ваня Шаров и Павел Тарасов.
— Василий Сыгаев!
Сыгаев медленно приподнялся, но тут же сел обратно и плачущим голосом заявил:
— У меня страшно болит поясница… Я не могу стоять.
Острые глаза Никиты впились в ненавистное лицо Сыгаева, он поднялся и сурово сказал:
— Суд требует, чтобы вы отвечали стоя!
Сыгаев, делая вид, что это стоит ему огромных усилий, отодрал себя от скамейки. Он стоял, скрючившись и скривив лицо.
— Стойте прямо! — крикнул Никита, рванувшись к подсудимому. — Нечего кривляться!
— Спина у меня кривая… В детстве из колыбели уронили.
— Притворяется! Комедию ломает! — слышалось со всех сторон.
Сыгаев злобно оглядел зал. Потом схватился за спину и дерзко проговорил:
— Сейчас вот заболела. Очевидно, судорога. Я не могу присутствовать на суде.
Никита посоветовался с членами суда и объявил:
— Суд решил вызвать нашего врача, чтобы определить болезнь Сыгаева. И если выяснится, что Сыгаев притворяется, дело будет передано в народный суд.
Злобно сверкнув узкими серыми глазками, Сыгаев вдруг выпрямился и закричал:
— На, любуйся! Ты, Ляглярин, всю жизнь мне завидовал и преследовал меня! Пользуйся случаем, расправляйся!
Он задавал суду и свидетелям язвительные вопросы и ко всему придирался. По привычке он сказал было «мы, беспартийные», на что зал ответил шумным негодованием.
Хитрый Судов был вкрадчив, покорен, признавал свои провинности, уверял, что он поддался дурному влиянию Сыгаева, и еще раз напомнил, что у него мать русская, а отец якут.
Речь Владимирова была, как всегда, беспорядочна. Он говорил и о прошлой темноте якутского народа, о значении техникума, о том, что самый последний кучер настоящего русского капиталиста был гораздо богаче самого первого якутского богача. А в конце пожаловался на то, что его испортили Сыгаев и Судов.
Товарищеский суд вынес решение войти с ходатайством в Наркомпрос об исключении Сыгаева, Судова и Владимирова из техникума.
Вскоре все трое были исключены.
СТАРШИЙ ТОВАРИЩ
Данилов доставал Никите книги, а потом расспрашивал о прочитанном. С ним, с суровым и правдивым другом, Никита просиживал целые вечера. Со всеми своими недоумениями и волнениями он обращался к Данилову, к своему старшему товарищу по комсомолу, единственному из студентов члену партии. А еще очень и очень многое было непонятно или просто неведомо любознательной и страстной душе юноши даже и после того, как его стали называть комсомольским журналистом.