История любви Майыс и Эрдэлира заканчивается трагически. Но зато открывается первая страница в новой жизни Майыс: революционные ветры сразу же выносят ее из избы Боллорутты на широкие поля битв. Мы читаем коротенькие, в одну-две фразы, сообщения автора о том, что Майыс стала красноармейкой, санитаркой, медсестрой, затем, получив образование, фельдшерицей. Но нам уже и не нужно длинных описаний: мы достаточно точно узнали Майыс, чтобы мысленно «дописать» ее прекрасный облик.
Роман-эпопея «Весенняя пора» населен множеством действующих лиц, и автору, казалось бы, нетрудно «обронить» тот или иной характер, оставить незавершенной ту или иную человеческую судьбу. Но — нет, этого не случается. Даже и тогда, когда автор действует на воображение читателя способом несколько однообразного повторения единственной, но, конечно, главной черты героя.
Вот перед нами вечный странник Федор Ковшов, «сын Оконона». Это тоже приемыш богача, покинувший «родительский» кров, человек со сломленной личной судьбой. Своеобразное утешение он находит в непрерывных метаниях по просторам родного края, «Белый свет посмотреть, себя показать», — так объясняет Ковшов цель своих путешествий, своего вечного бездомья. Он помогает «сударским», потом становится красным бойцом, разведчиком, совершает подвиги, но все это делает словно бы попутно, обуянный ненасытной жаждой непрерывного движения. «Белый свет поглядеть, себя показать», — слышим мы от постаревшего, уже седого Ковшова. И вот наступает горчайший в его жизни час: конец близок, а не свершено, в сущности, никакого заметного дела на земле. Метания, метания, — сколько сил истрачено, сколько деятельной доброты, и все кажется впустую…
«Неужто не будет меня вовсе, совсем испарится Федор, сын Оконона, будто никогда и не жил? Ну, хоть воробышком, хоть пчелкой бы жить после смерти…»
Столь же кратко, с какою-то преднамеренной, может быть, даже нарочитой угловатостью написан и другой образ — силача Тохорона. Неграмотный, темный бедняк только изредка, да и то по случайному поводу, пускает в ход свои сокрушительные кулаки. Но сознание его медленно пробуждается в революционных схватках, и молчаливый Тохорон становится грозной силой: одно движение его литых плеч приводит в трепет даже самого наглого и хитроумного врага — Луку Губастого. Читатель ясно видит: не свернуть теперь Тохорона с пути, как не столкнуть слабой человеческой рукой несущегося вперед паровоза.
С яркой, лучше сказать, с яростной силой выписана у Н. Мординова целая галерея отвратительных типов бывших властителей жизни: тойонов, князьков и их прислужников. «Верхи», угнетающие якутский народ, обладали чертами самого бесстыдного паразитизма: чем крупнее был богач, тем откровеннее жил он на чудовищные проценты, выплачиваемые ему с долгов, и на вечные отработки бедняков все за те же долги. Бедняки надрывались в батрачестве и на отработках, тойоны же предавались безделью, пьянству, разврату в такой зловещей степени, что в потомстве их проявлялись явственные черты патологии и вырождения (Лука Губастый, слепец Федор Веселов, садистка старуха Сыгаева).
Воздав должное этой группе героев, Николай Мординов с глубокой сыновней любовью, широко и точно выписывает яркие образы трудящихся якутов, тех, кто по праву представляет свой народ. Якутский национальный характер в изображении Н. Мординова оригинален и неповторим. Под внешней суровостью скрываются черты безграничной, поистине детской доверчивости и полной неспособности лгать, хитрить, изворачиваться. С какой легкостью, например, верит придавленный нуждой Егордан в добрые намерения богача Веселова, когда тот, заманивая Егордана в кабалу, посадил его за стол и поставил перед ним стакан водки! Простодушен и Дмитрий Эрдэлир, так и не сумевший или, по молодости лет, не успевший преодолеть в себе привычной доверчивости к людям, к соседям и землякам. Смело мчится он в тайгу, к улусникам, ставшими врагами красных, — мчится, чтобы разоблачить их, но те идут на хитрость: затевают «соревнование» в меткости стрельбы и… Дмитрий становится их мишенью.
С особенной, выпуклой яркостью проступают черты национального характера якутов в эпизоде так и не состоявшейся мобилизации их на «немецкую» войну 1914 года. Словно бы в едином фокусе раскрывается тут доверчивая душа народа, горестная покорность бедноты, которую «угоняют» на далекую, никому не понятную «войну царей», глубокое горе семей, которые становятся сиротами без хозяина и кормильца, и звериная изворотливость богачей, здоровенные сынки которых мгновенно становятся инвалидами и за немалую мзду получают бумажки об освобождении от мобилизации. В селении все бурлит через край — на общих кострах жарится мясо, купленное в складчину, звенят песни, сливаясь с воплями. Парни валят самую высокую лиственницу и вкапывают ее посреди селения: это — памятный «столб горести». Но с какою детской легкостью, как безоглядно переходит народ от горя к безудержной радости, когда слухи о мобилизации не подтверждаются: якутов, оказывается, «не берут на войну». В мгновение ока «избавляется» от своей грыжи Лука Губастый, на кострах жарят мясо другого вола, тоже приобретенного в складчину, «столб горести» выкапывают и на его место, срубив другое дерево, ставят «столб радости»…