Теперь камня нет, даже ямину, в которой он лежал, давно сровняли с землей. Неподалеку выкопали другую яму — здесь осенью сушат лен, а потом треплют его и несут домой чесать и прясть…
— Что ж, — говорит Пиюс, остановившись на краю лужка. — Отсюда начнем, что ли?
— Ладно, — говорю я, решив во что бы то ни стало не отставать от брата. Уже прошлым летом я немного пробовал косить. Теперь мне кажется, что косить я умею и что это дело для меня плевое.
Пиюс ставит торчмя косу, вынимает из подвешенного к ремню лагунка брусок и звонко правит лезвие. Я держу точило в кармане, оно тяжелое и оттягивает штаны вниз, но мне-то что? Я тоже ставлю косу торчмя и точу, но брусок убегает из рук, а то и коса вдруг кренится, и я едва не разрезаю руку.
— Ты там полегче, — говорит Пиюс. — Смотри, как я правлю. Он опускает косу, плюет на ладони и, взяв ее, проводит по траве. Чах-чах! Трава, ровнехонько отрезанная у самой земли, ложится пластом. Когда брат уходит на несколько шагов, я встаю в соседний ряд и замахиваюсь косой. Чах! Увы, коса что-то не очень меня слушается — она идет как-то не так. Вижу, трава обрублена посередине и у земли торчат пучки.
Я еще и еще раз провожу по тому же месту, пока мне не кажется, что скошено как следует. Снова взмах. Теперь вроде лучше. Я уже чувствую, как следует держать косу. Но вдруг лезвие утыкается в мягкую землю. Мне будет стыдно, если брат увидит такое. Я торопливо вытаскиваю косу и снова машу ею, стараясь косить ритмично, в такт брату.
Пиюс уже далеко. Здесь ряды не очень длинные, и он вскоре кончает свои. А я и до половины не дошел. Я чувствую, как устали руки, а солнце припекает все больше. Стараясь показать, что и я кошу неплохо, я отчаянно машу косой, а он, возвращаясь назад, говорит мне:
— Слишком широко машешь… Так долго не протянешь — руки утомишь. Гляди, твои ряды пошире моих. И косу держишь неважно…
Он берет у меня косу и говорит:
— Гляди-ка…
Я благодарен, что Пиюс хоть на минутку забрал у меня косу и я могу перевести дыхание.
— Вот как надо, — говорит он. — Бери косу.
Я снова машу косой. Брат меня поправляет. Когда я поменьше замахиваюсь и не тороплюсь, дело идет на лад.
Но косить наравне с братом я еще не могу. А он меня не ругает и не подначивает. Изредка, кончив свой ряд, он берет у меня косу и доканчивает мой. Потом мы ложимся на краю лужка, на густую, только что скошенную траву. У травы острый приятный запах, она холодит разгоряченное тело. В ней пестрят колокольчики и прочие луговые цветы… От поместья долетает кукованье кукушки.
— Я тебя ждал, — говорит мне Пиюс. — Посоветоваться хотел. Ты ведь знаешь, я тоже мечтаю об ученье… Я же всю зиму проучился… у нас в горнице была школа… Учительница мне помогала…
— Что ж, — говорю я, — это замечательно!
— Я вот думаю, — продолжал брат, — на пятнадцати гектарах мы все не проживем… Еще бы земля была хорошая, как под Мариямполе… Тут ведь не земля, одни слезы.
— Отлично, если ты хочешь учиться, Пиюс! — говорю я. — Ей-богу! А куда ты собираешься? И когда?
— Осенью. Говорят, лучше всего в Вейверяй. Далеко, зато там есть учительские курсы. Только бы экзамены сдать.
— Сдашь! — говорю я. — Ясно как день, что сдашь…
— Знаешь, мне еще в армии эта мысль в голову пришла. Свет повидал, людей, понял, что без ученья как без рук… Пускай Юозас остается в хозяйстве, а для меня тут места нет… Пойду-ка я по твоим стопам.
Я действительно обрадовался, услышав о планах брата. Без сомнения, из него получится отличный учитель. Он ведь такой степенный, незлобивый, умный.
— Правда, Пиюс, ты мне мало о своем солдатском житье рассказывал…
— Что там рассказывать? Были в Сувалках, потом в Сейнах поймали нас поляки и заперли в синагогу.
— В синагогу?
— Да, я ведь говорил, кажется… Мы там целую ночь просидели. Думали, что поляки нас в Варшаву погонят в лагерь, но в это время в Сейны снова ворвались наши ребята, распахнули дверь синагоги… Мы вышли очумелые, неспавшие, голодные. В местечке начался бой. Я помню только, что увидел подбегающих польских солдат и бросил в них гранату…
— Ну и что?
— Эх, — отмахнулся Пиюс и снова встал. — Лучше давай косить! Видишь, вот и обед скоро.
Да, сено косить — не орехи щелкать: к вечеру меня словно измочалили, — казалось, еще шаг, и рухну прямо на землю. Лежал ночью плашмя, не повернуться даже — ныли руки, ноги, все тело стало свинцовое.