— Поеду, поеду, дяденька, только не бей, смилуйся… — залепетала Тетенька и полезла целовать отцу руку.
Мне было жалко Тетеньку, от которой я не раз слышал любезное слово, а как-то даже получил конфету.
— Не бейте, папа, не бейте! — кричал я, хватая отца за полу полушубка…
— И он еще тут, лягушонок, будет заступаться за воровку!.. — крикнул отец. — Ну, пошла, закладывай лошадь, и поедем… — снова сказал он ей.
Тетенька обрадовалась, что отец больше не грозится. Тут же она привела из хлева бойкую буланую лошадку и, сняв с гвоздя хомут, принялась запрягать ее. Услышав шум, отец Тетеньки, седой лохматый старик, присеменил к гумну и, отворив малую дверцу, слезящимися глазами удивленно уставился на нас.
— Что тут творится? — спросил он, откашлявшись. — Какую это карусель выдумал, Тамошюс? Чего распоряжаешься в чужом доме?
— Видать, и ты захотел по хребту? — крикнул отец. — Пока вас тут не было, про воровство ничего и не слыхивали! Откуда капуста, а?
— Не обзывай, не обзывай! — крикнул старик. — Моя дочка тебе не воровка!..
— А это что? — показал отец на капусту, сваленную в тележке. — Может, твоим потом выращена? На чужое добро позарились.
— Папенька, — как ни в чем не бывало обратилась к старику Тетенька, — пошел бы ты лучше в избу. Мы уж тут с дяденькой столкуемся.
Старик замолк, сплюнул и поплелся обратно. Мы же втроем уселись на тележку и покатили домой…
Отец сидел рядом с Тетенькой на мешке, набитом соломой, а я — на задке. Тележка бойко катилась по проселку мимо Шелковой горки, по мостику через крохотный безымянный ручей, потом мимо помещичьего сада…
— Ты уж прости, дяденька… — продолжала канючить Тетенька. — Вот сама не знаю, что мне в голову взбрело… Первый раз в жизни.
— Смотри у меня, чтоб был и последний! Не хочу тебя жандармам… по судам… весь век ни с кем не судился… Срам же перед людьми… — говорил отец.
— Летом на рожь приду, денек-другой подсоблю… Я ж завсегда для добрых людей…
Когда мы въехали во двор, лошадь остановилась сама. Тетенька живо спросила:
— А куда капусту сложим, дяденька?
— Куда ж? Ясное дело, в избу потащим, — с усмешкой ответил отец. — Погоди, позову женщин, подсобят…
Из избы вышла мама.
— Что это вы так быстро с капустой? — удивилась она. — Мы-то с Анастазией только после обеда собирались в огород…
— Ничего, — сказал отец. — Тетенька подсобила, и видишь, как быстро управились. Бочку-то вымыли? Хоть сегодня можете шинковать…
— Отмыли-то еще вчера… Погоди, позову девочек, быстрей стаскаем…
Отец, покуривая трубку, уже ходил во дворе вокруг тележки, а Тетепька вместе с выбежавшими из избы девочками брала кочаны под мышки и носила в избу. Когда работа была кончена, мать сказала Тетеньке:
— Ну уж спасибо большое за помощь. Просим как-нибудь забежать свежего квашения попробовать… Сварю щей с сальником…
— Спасибо уж, спасибо, тетенька… Ах, и своя есть. Еще свою капусту в этом году не убирали…
Сев в пустую тележку, Тетенька крикнула:
— Значит, до свидания, дяденька…
Отец взмахнул рукой, словно отгоняя от себя назойливое слово, которое он хотел крикнуть Тетеньке. И сказал только:
— Езжай, езжай подобру-поздорову! На этом дело и кончилось.
КАК Я НЯНЧИЛ БРАТА ПРАНАСА
Так уж было заведено в нашей семье, что старшие смотрели за младшими. Меня качала, носила и учила есть Кастанция. Она была у нас старшая. А меня приставили к Пранукасу, младшему брату, который родился вместе с другим братиком. Этот Пранукасов братик оказался слабенький и вскоре умер. Поэтому мама, позднее, когда Пранукас уже подрос, иногда в сердцах обзывала его «полдвойняшки».
Пранукас лежал в ивовой плетеной зыбке. Зыбка висела на очепе — гибкой жердине, накрепко привязанной веревкой к потолочной балке, недалеко от кровати, в которой спали мама и отец. Качался тот конец жерди, к которому была прикреплена зыбка. Днем, едва только Пранукас принимался кричать, я спешил к зыбке и качал его вниз-вверх или в стороны. Когда мне это надоедало, я принимался трясти люльку так, что мама, сидя за прялкой, кричала:
— Сдурел ты, что ли? Еще ребенка выронишь!.. Ребенка я, конечно, не ронял. Если Пранукас все равно не затихал, мама, расстегнув ворот, давала ему грудь или совала в рот тряпочку с завернутым кусочком сахару. Потом в избе появился даже резиновый рожок, который Пранукас сосал с удовольствием. К рожку присоединялась резиновая кишка, в нее же засовывали стеклянную трубочку, которую опускали в бутылку с молоком. Ребенок сосал молоко, по словам отца, как барич. Мне оставалось только придерживать бутылочку, чтоб не разлилось молоко.