— Na, Kinder, gehen sie zu mir![7] — повторил пришелец и, вытащив из кармана, сунул нам что-то в блестящей бумажке.
Юозас осмелился взять эту вещицу. В бумажке была коричневая, темная плитка.
— Essen, essen,[8] — показывал Юозасу немец.
Юозас откусил и не поморщился. Мне тоже захотелось отведать, что это за штука. Немец показал, чтоб Юозас дал и мне. Я тоже попробовал невиданную конфету (позднее я узнал, что она называется «шоколад»).
Немец вошел во двор, а мы — за ним. Мы к нему привыкли и перестали бояться. А мама и тетя, которые вышли из избы и испуганно уставились на немца, никак не могли понять, что им делать и что говорить.
Сняв с плеча, немец поставил винтовку, уселся во дворике на скамье, которую сколотил когда-то отец, и стал чудной своей шапкой обтирать лицо. Из кармана он вытащил пачку невиданных сигарет, разодрал ее и, вытащив одну, закурил. Над немцем закрутился дым. Дым этот пах куда вкуснее, чем из отцовской трубки. На животе у немца была пряжка, на которой я вычитал непонятные слова «Gott mit uns».[9] Посидев немного, немец что-то сказал, ткнув пальцем в маму. Согнув ладонь правой руки, он приложил ее ко рту, будто собираясь пить. Увы, никто из нас не понял, чего он хочет.
— Никак пить человек хочет, — наконец сказала тетя, побежала в сени и, зачерпнув из липовой кадушки, в которой держали питьевую воду, принесла синюю кружку.
— Nein, nein,[10] — отмахнулся немец и рассмеялся.
Мы тоже рассмеялись, но все равно не знали, что ему нужно.
Тогда он встал с лавочки, увидел кур, бегавших во дворе у стога, показал на них и что-то залопотал. Мама с девочками кинулись ловить кур. Вскоре Кастанции удалось одну из них поймать. Мама взяла трепыхающуюся и кудахчущую курицу и сунула немцу, но тот только смеялся и кричал:
— Nein, nein, Mutter…[11]
Мама пустила курицу на землю, и все мы, выпучив глаза, стараясь понять, чего же нужно немцу, уставились на него. Он согнул ладонь и снова показал знаками, как будто хочет пить.
— Мама! Я уже знаю! Наверное, он молока хочет! — крикнула Забеле.
— Господь его знает, чего он хочет! — сказала мама. — Сбегай, Забелюке, принеси молока, я в кухне только что кувшинчик поставила.
Тут же принесли молоко, но и молоко немец лишь понюхал, отхлебнул из кружки и, отдав ее маме, снова затряс головой:
— Nein, Mutter, nein…[12]
Он подошел к двери избы, вынул из кармана кусочек мела и нарисовал на двери продолговатый кружочек. Теперь он тыкал пальцем в этот кружочек и, все сгибая ладонь, изображал, что хочет пить.
— Одному господу богу известно, чего ему надо, — сказала тетя. — Ума не приложу…
— Яиц! — вдруг крикнул я. Просто не знаю, как мне такая мысль стрельнула в голову. — Яичко же он на двери намалевал… Будто не видите?
— А кто его знает, — сказала мама. — Забелюке, сбегай, принеси, там в шкафчике лежат…
Забеле снова понеслась в избу и тут же явилась с сырыми яйцами в каждой руке.
— Только не вареные они, — оправдывалась мама, как будто немец мог ее понять.
— О, ja, ja, danke schon![13] — крикнул немец, хохоча во всю глотку.
Он взял яйца, тут же кокнул одно о стену и, отколупнув скорлупу ногтем, выпил. Мы диву давались, что немец пьет сырые яйца. Выпил он и второе яйцо. Потом вынул из кармана маленький кожаный кошелек, извлек из него крохотную белую денежку и подал маме.
— Нет, нет, — стала отказываться мама. — Неужто за такую мелочь деньги от человека брать?
Тогда немец подал денежку Юозасу, и тот ее тут же зажал в кулаке. Еще что-то непонятное залопотав, немец снова перевесил через плечо винтовку и, насвистывая незнакомую мелодию, вышел из ворот.
Такова была наша первая встреча с немцем. Теперь мы глядели на денежку, которую Юозас держал на ладони и никому не давал потрогать.
— А может, она годится, — сказала тетя. — Вот пойдем в Любавас, надо будет показать в лавке. Может, за нее и купить что-нибудь можно?..
— Ну уж, — отозвалась мама. — Неужто будет человек совать такую, что никуда не годится?..
Мы поглядели друг на друга, и всем вдруг как-то стало веселей. Немец! Первый немец! Самое поразительное, что он никого из нас не застрелил и даже не зарезал. А от мысли о том, как он пил сырые яйца, все мы просто падали со смеху. Улыбалась но только позабывшая все горести мама, но даже наша тетушка Анастазия.