Мой друг еще с Москвы знал подробности о жизни Юлюса Янониса и обстоятельства его трагической преждевременной кончины. Может быть, поэтому до слез трогало нас стихотворение, которое иногда пели на мариямпольском кладбище, на похоронах революционеров:
Не плачьте над прахом друзей боевых, Героев, служивших народу. Мы скажем сурово за нас и за них: Мы счастливы пасть за свободу! ……………………………………………………… Мы живы борьбою — о гибели нам Ни думать, ни петь не пристало. Воздвигнем же памятник павшим борцам — Свершение их идеала!Да, это удивительный поэт, и он так отличается от других! Все поэты показывают в своих стихах мир красочным, ласковым, без горя и забот, мир, в котором нет борьбы, только любовь, песни, грезы. А Янонис пишет о нищете, горе, и просто удивительно, как все эти невзгоды жизни человеческой не надломят его — он верит в победу и заражает этой верой читателей.
Может быть, мы и не точно этими словами оценивали тогда поэтов, но они нам нравились. Мы то и дело повторяли полюбившиеся строфы — они выражали состояние нашей души, тоску по прекрасному, наше неуемное желание расти, мужать, бороться против несправедливости.
Каждую неделю мы с нетерпением ждали небольшое, в четыре листочка желтой бумаги, приложение к газете, хоть сама газета нас и не интересовала. Приложение называлось «День седьмой». В нем попадались короткие рассказы и фельетоны, критические статейки, переводы.
Но особенно привлекала нас диковинная поэма «Шапшарарап», печатавшаяся из номера в номер. Нас поражал не только заголовок, но, пожалуй, еще больше — содержание и форма этого сочинения. Возьмем хотя бы такую «Идиллию»:
В полночь Клювобородый дармоед Прибашмачился, ошапкился, В сени выперся И завопил: — Кис-кис-кис-кис! — Кошка пятки выхвостила, Усы выпучила. Мышку костеня, Отрычала: — Ням-ням-ням-ням… ……………………………………………………… Башмакошапкоклювый выязычил: — Жри и мри, Мышей я сам очертеню. — Сто минут Дармоед кискисил, кошка нямнямила. Тишь звуками искрилась. Нервы словами бухли. Лишь когда петухи кукарекали, А луна зенит меряла, Дармоед и кошка — Кто насловев, Кто намышившись — В соннолежбище вернулись.Или, скажем, там был напечатан такой «Жирносум»:
Округлый жирносум Отрубкил зубы, Губами дым позигзагивает И клювотростью Ящерохвостой Брильянтинит тротуар…— Это — футуризм, — сказал мне мой друг. — Новые слова, новые образы… Это, скажу я тебе, братец, не Майронис…
Потом возник «Предвестник четырех ветров», а позднее появились и «Четыре ветра». Они призывали творить новое искусство, и многие произведения в этих изданиях своей вычурностью, диковинными словами и чудовищными образами сильно смахивали на «Шапшарарап». Нравилось ли нам это? И да, и нет. Нравилось потому, что было ни на что не похоже (а все, что внове, всегда нравится молодым людям). Не нравилось потому, что многого мы не понимали и — главное — не знали, в чем смысл всей этой затеи. Казалось, будто поэты и прозаики хотят просто поиздеваться над своими читателями.
Между тем мой друг сам давно уже писал стихи и прозу. Мне он показывал не все, но я знал, что он пишет и что его стихи напоминают Балиса Сруогу, а проза — «Предания Дайнавского края». И вот как-то, получив один из каунасских журналов, я открываю первую страницу, а на ней — стихотворение Казиса Боруты,[60] напечатанное довольно-таки крупными буквами! Сейчас я уже не помню содержания, знаю только, что там была строка: «Прощай, — ответил князь». Вообще-то стихи были патриотические, чем-то связанные со сражениями под Сейнами, которым все не было конца. Под ними значились слова «Действующая армия». Когда я спросил своего друга, при чем тут «Действующая армия», он мне ответил:
— Видишь ли, теперь многие делают такую приписку! Отчего бы и мне не написать?
— Но ты же не в армии…
— Неважно… Пойми, это важно не мне, а читателям.
Ясно, мой друг лишний раз возвысился в моих глазах. Он был больше начитан, хорошо владел русским, долго жил в Москве, а теперь вот уже и напечатался!