Георгий, между тем, приступил к работе на участке. Рабочие приняли его очень радушно — свой! Но Дубова часто вспоминали и жалели, что ушел из цеха хороший человек. Но больше всего нужен был Дубов Георгию. Его опыт, его советы… И, к тому же, хоть и понимал, что в случившемся совсем не виноват, а все-таки чувствовал какую-то неловкость.
Придя как-то к Александру Петровичу домой, Георгий начал рассказывать о своих нуждах-печалях, чтобы увлечь Дубова делами цеха, надеясь в душе вернуть снова в цех. А то, что Александр Петрович мается, ему не раз говорила Ольга Степановна, да он и сам прекрасно видел.
Александр Петрович слушал молча, с виду равнодушно, но в этот день Георгий заметил в его глазах какое-то волнение. Иногда они загорались живым огнем, и губы уже были готовы что-то произнести, но тут же по лицу пробегала еле заметная гримаса, густые пепельные брови нервно вздрагивали, глаза становились снова грустными и беспокойными.
— Дядя Саша, — не удержался, спросил Георгий с чуть заметной лукавинкой во взгляде, — может, стоит вернуться, а? Уж мы бы так поработали! Как бывало! А?
Александр Петрович качнулся на стуле, замотал головой. Тяжело вздохнув, он встал и зашагал по комнате.
Георгий тоже поднялся. Он подошел к Дубову вплотную и сказал полушутливым шепотом:
— Так по рукам, что ли, дядя Саша?!
Дубов молчал.
— Ну, я зайду завтра… Ребята, ей-богу, в цехе обрадуются. — И он поспешно надел пальто.
Ольга Степановна проводила Георгия в коридор, и они обменялись тем многозначительным, радостным взглядом, каким обычно обмениваются люди, когда в доме начинает выздоравливать больной.
ТОПОЛЯ
Тоня жила в большом пятиэтажном доме, в десяти минутах ходьбы от швейной фабрики, где работала мастером. Ее небольшая комната выходила одним окном на тихую улицу с тополями. Летом тополя буйно разрастались вширь, бросая на фасад дома синеватую тень, а одна большая ветка легонько покачивалась у самого окна. В комнате всегда было тихо. Иногда тишина эта раздражала Тоню, особенно, когда от Алексея долго не было писем.
В такие минуты она спрашивала себя: «Чего жду? Ведь пишет просто как подруге детства, как старому школьному товарищу…» И вспоминая слова из писем Алексея, — теплые, дружеские, подбадривающие, — убеждалась, что действительно так.
Будто было это вчера, помнила, как уезжала из деревни в город, и Ленька Заварухин, вихрастый белокурый паренек — сосед, живший через три дома, с которым Тоня училась вместе, провожал ее. Почти всю дорогу до станции они шли молча. Когда пришел поезд, Тоня подала на прощанье Леньке руку, и он долго не выпускал ее. Потом неожиданно поцеловал Тоню в щеку и убежал, а она вошла в вагон и потом думала о нем и трогала рукой пылающую щеку, на которой еще не остыл Ленькин поцелуй. Им было тогда по пятнадцать лет.
Алексей закончил школу, затем военное училище и теперь служит где-то на Дальнем Востоке…
В начале лета, когда тополя раскудрявились молодой бледно-зеленой листвою, приехала младшая сестра из деревни. В восемнадцатилетней девушке, одетой в непомерно большой мужской пиджак с длинными рукавами, подвернутыми наружу серой потрепанной подкладкой, трудно было узнать ту маленькую Люську, которую помнила Тоня.
С приездом сестры в комнате поселилась жизнь с веселым шумом, и было радостно у Тони на душе оттого, что рядом есть родной человек, с которым можно и поговорить и поделиться своими мыслями.
Вскоре Тоня устроила Люсю работать ученицей на швейную фабрику.
Для Люси, никогда не видевшей производства, все было интересным и необычным. Особенно ей понравились машины для заделки петель и пришивания пуговиц. Она никогда в жизни не представляла, что пуговицы можно пришивать на какой-то машине!
В цехе массового пошива, куда пришла Люся, в основном, работали девушки — веселые, неугомонные, всегда красиво и модно одетые и большие просмешницы.
Когда в цехе появлялся механик Володя Корнеев, молодой и, как отметила Люся, очень симпатичный паренек, девушки осыпали его острыми шутками, вызывавшими взрывы звонкоголосого девичьего смеха.
Как-то раз у Люси испортилась машина, стала рвать нитку, и нужно было вызвать Володю. Когда Люся подходила к мастерской — маленькой комнатушке, заваленной старыми деталями и инструментами, она почувствовала какую-то неловкость. И то, что придется говорить с ним наедине, вызывало в ней робость. В коридоре было совершенно безлюдно и полутемно, а от склада материалов тянуло запахом шерсти и нафталина.