Когда пришли ребята, улеглись и потушили свет, он все еще ворочался в постели, увлеченный своей мыслью. Представилось, как о его поступке узнают в цехе, напишут в газете и как тот, кто подсунул эту бумажку, придет и скажет, что был неправ… А Вера! Она первая прибежит поздравить. И он знал: будет завидовать, хотя и о ней не раз тоже писали.
«Но с кем поменяться? — возник уже перед сном вопрос. — С Рогаловым, что ли? Только операция-то у него!..»
В темноте он скривил губы и тут же поймал себя на том, что жалко вроде отдавать станок, на котором «выгонял» до двухсот рублей…
«И все-таки поменяюсь!» — почти вслух проговорил Табунщиков, засыпая.
Рогалов — семейный человек. Воспитывает, как он любит выражаться, двух орлов: сына и дочь. Когда получали зарплату, он непременно заглядывал в расчетный листок Табунщикова.
— Сверло два дюйма! Один живешь, куда столько денег?
Табунщиков обычно откидывал голову, — по его загорелому лицу расплывалась улыбка, — и он горделиво отвечал:
— Найдем применение!
Раньше Рогалов был шлифовщиком, но куда-то уезжал, а когда вернулся, его место было занято. Мастер предложил поработать сверловщиком, пока не освободится место, да что-то долго не освобождалось…
На следующий день Табунщиков решил не откладывать дело в долгий ящик и переговорить со сверловщиком.
Рогалов с утра почему-то хмурился, точно был с похмелья. У него, как потом выяснилось, заболела дочь. Шлифуя партию за партией, Табунщиков поглядывал на копошившегося у своего станка сверловщика и выбирал момент, чтобы подойти. Ему вдруг захотелось доказать этому, по его мнению, слишком медлительному парню, как надо работать: сколько раз, сверля отверстие, он вводит и выводит сверло? Ясно, боится сломать. А попробовал бы не выводить…
Табунщиков медлил. Слишком необычный должен был произойти разговор.
— А, черт! Что я, девушка, что ли, — пробормотал он и, отключив станок, подошел к Рогалову. Подождал, пока тот выведет сверло.
— Рогалов, давай меняться операциями, — начал он без обиняков.
— Что? — не понял сверловщик и придвинулся, чтобы расслышать.
— Говорю, меняться давай, — повторил громче Табунщиков, — ты на шлифовку, а я — сюда.
— Хм… — Рогалов недоуменно пожал плечами. — Н-не понятно что-то!..
— Что тут непонятного? — развел руками Табунщиков.
Как он и предполагал, предложение шлифовщика ошарашило Рогалова. Ничего не понимая, сверловщик мигал светлыми, точно обсыпанными известкой, ресницами и, не отрываясь, смотрел на него.
— У тебя семья, у меня никого, — продолжал спокойно Табунщиков. — Сам же спрашивал: куда мне столько денег?
— Так ты всерьез, сверло два дюйма?! Или позубоскалить пришел? — заговорил, наконец, Рогалов.
— Зачем зубоскалить? Всерьез, — ответил Табунщиков.
— Ишь ты! — все еще с сомнением протянул тот, — расскажи кому, и не поверят.
Но, заглянув в глаза, убедился, что Табунщиков говорит правду.
— Спасибо тебе, дружище! — засуетился он около шлифовщика. Заговорил быстро, заикаясь: — Да это… это… Да знаешь!.. Знаешь, кто ты такой! Ты…
— Не раздувай кадило, — буркнул Табунщиков, доставая смятую пачку папирос. На какую-то долю секунды вернулась, было, вчерашняя жалость к своему станку, но тут же исчезла.
«Хотел бы я видеть, кто подсовывал бумажку», — подумал вдруг Табунщиков, прикуривая от услужливо зажженной Рогаловым спички.
— Поговорим с мастером и, если разрешит, с завтрашнего дня поменяемся, — сказал твердо шлифовщик.
И вот это завтра настало. Отныне оно будет знаменательным. И не только потому, что трудно привыкать к новому станку. Что-то изменилось и в самом Табунщикове. Вот он стоит там, где раньше работал Рогалов. Сверло вгрызается в металл, брызгает разогретой эмульсией, где-то сверху надсаживается электромотор. Под носом у Табунщикова собрались капельки пота, от которых незаметно старается освободиться. «Тоже мне, мастер! — со злостью думает он, вспоминая, как Рогалов объяснял, что надо чаще вынимать сверло, чтобы не забивалось. — Не вытаскивать надо, а нажимать покрепче да эмульсии побольше давать. Вот тебе и выработка!»
…Только через несколько дней Табунщиков узнал, как попала к нему под подушку бумажка. Он сидел на кровати и от нечего делать разглядывал саднящую ладонь правой руки: когда шлифовал — не болела.