Я и сам это видел, но почему-то обидно стало за своего отца и я ответил:
— Эка невидаль. А мой и лучше умеет.
Санька снова оттопырил губы.
— Может, и умеет, да я не видал. Во!
— «Во-во», — передразнил я. — Если бы на нашем дворе делали, помог бы, и ты бы увидел.
Санька возражать не стал, а мне очень хотелось доказать свое, поспорить. Так бы и прыгнул, чтобы не молчать. Но Санька уже обвязывал конец морды, и мне пришлось взяться за очередной шест. Тут Саньку позвали в избу ужинать, и я остался один. Но он перед уходом успел поддеть меня:
— Смотри, и этот не переведи в щепы. На тебя не напасешься. Плотник.
Лицо мое, как кипятком ошпарили. Зло взяло.
— А ты-то лучше? — крикнул я вдогонку. Но Саньки уж и след простыл. Тогда я принялся стараться изо всех сил. И когда Санька снова вышел во двор, шест у меня был почти готов. Прищурившись, оглядел он его, поковырял ногтем для солидности, и улыбнулся, будто растаял.
— Теперь ладно. А то я уж думал, что ты совсем пропащий. А гляди ты. Ничего. Толково.
Санькина похвала меня не обрадовала. Чего там! Я передал ему топор и сказал:
— А ты сам вот попробуй, а я погляжу.
— Ну и давай. Уж я, будь здоров, — хвастнул он, примерился, шибко размахнулся и рубанул по толстому суку. Не знаю почему, но топор не захотел срубать сучка, он врезался повыше и до середины впился в шест. Пропала моя работа. Но зато пришел и мой черед посмеяться.
— Эх ты, плотник, — сказал я и по-санькиному отпятил губы. — Тебе бы воду рубить.
Санька поскреб в затылке, совсем потерялся.
— Эк его угораздило, — только и сказал он, и долго еще стоял и морщил лоб. Видать, и сам не мог понять, как это вышло. — Ну да ладно. Обойдемся.
И он подошел к изгороди.
Я не успел и глазом моргнуть, как он выдернул из частокола длинный шест.
— Вот. Видал? Сухой. Застругаю конец — и баста.
Я сделал вид, будто мне все равно, и сел на бревно.
Санька затюкал топором, а мне не давала покоя дыра в заборе. «Саньке, как есть, попадет за это, — думал я, — еще может и отлупят». Тогда взял я испорченный им шест и вставил в частокол. Санька хмыкнул, поскреб в затылке, хотел что-то сказать, но не успел: во двор вышел отец с котомкой и ружьем за спиной. Видать, снова, как и во всякую субботу, собрался поохотиться.
— Ну, сынок, будь здоров, — сказал он Саньке. — Давай, брат, расти скорей. Вместе ходить станем.
— А ружье купишь? — как медный таз, засиял Санька.
— Как же. Самое лучшее! Лучше моего стрелять будет.
Тут на крыльцо вышла Санькина мать и все испортила.
— Оставь мальчонку, — вмешалась она. — Броди уж один.
— Ну чего ты серчаешь? — тихо ответил отец. — Ведь он мужчина. Да и мне будет интересней.
— Вот-вот. Тебе только со мной не интересно. Бежал бы все.
Она поджала губы.
Санькин отец нахмурился.
— Оставим этот разговор, Маша. Ты же знаешь — по-иному не будет.
— Где уж там, — махнула она рукой. — Иди, не то дотемна не поспеешь.
— Вот и славно, — улыбнулся он, помахал рукой и ушел.
Губы у Саньки скривились, видать, уж больно хотелось с отцом. Он поглядел на пригорюнившуюся мать, по-отцовски нахмурился.
— Вот всегда так. А он дичи принесет. Эх… — и застучал топором.
Мне стало неловко, и я позвал его.
— Сань, пойдем. Будет.
— И то верно, — согласился он. — Пошли.
Я взвалил на плечи морду и затопал к калитке. Но она растворилась снова, и в ней, протискиваясь боком, увязла соседка — тетка Дарья, толстая и злая бабка, которую на селе, кроме как Кузнечихой, и не звали.
— Черт те что, а не калитка, — прокряхтела она и ввалилась во двор. — А вы куда, сорванцы, собрались? Уж не мой ли огород зарить?
Хотя лицо ее и улыбалось, глаза под жирными веками глядели не добро. Как черные уголья, смотрели они на нас, и в них виднелись красные огоньки, будто и в самом деле тлели угли.
Санька шмыгнул носом, лениво ответил:
— Огород у нас свой, не хуже. Обойдемся.
— Ну-ну, — пропела Кузнечиха. — А то глядите у меня! — и поплыла к крыльцу. — А твой благоверный опять на охоту? — обратилась она к Санькиной матери.
— Куда же еще? — тихо ответила она.
— А на охоту ли? — протяжно сказала Кузнечиха. — Ой, смотри, Марья. До добра это не доведет. Уж не завелась ли у него на стороне зазнобушка.
— Да что вы такое говорите… — побледнела Санькина мать. — Как вам не совестно?
— Э… матушка. А ты меня не совести, не первый годок на свете живу. Все вижу. И то, что сохнешь, заприметила.