А иногда им казалось, что дальше так не может продолжаться. Они жаждали вступить в бой и победить. Они хотели сражаться и завоевать свое счастье. Но как сражаться? Против кого? Против чего? Они жили в странном, неустойчивом мире, бывшем отражением меркантильной цивилизации, повсюду расставившей тюрьмы изобилия и заманчивые ловушки счастья.
В чем же была опасность? Что им угрожало? Миллионы людей в прошлом боролись, да и сейчас еще продолжают бороться за хлеб насущный. Но Жером и Сильвия не представляли себе, что можно бороться во имя обладания диванами "честерфилд". И тем не менее это был именно тот лозунг, который легче всего их мобилизовал. Всякие программы и планы были не для них: они подтрунивали над требованиями более ранней пенсии, более долгих отпусков, бесплатных завтраков, тридцатичасовой рабочей недели. Они жаждали сверхизобилия, они мечтали о несметных сокровищах, пустынных пляжах для них одних, кругосветных путешествиях, дворцах.
Враг был невидим. Вернее, он был в них самих, он их разложил, заживо сгноил, опустошил. В жизненном фарсе они играли роль дураков. Мелкотравчатые душонки, рабски отражающие тот самый мир, который они столь презирали. Они по уши завязли в том пироге, от которого могли рассчитывать на одни объедки.
Сначала переживаемые ими кризисы лишь ненадолго омрачали их. Они еще не казались им фатальными, не наносили непоправимого ущерба. Часто они твердили себе, что их спасение в дружбе. Сплоченность их кружка являлась неизменной точкой опоры, верной гарантией, силой, на которую они могли твердо рассчитывать. Они были убеждены в своей правоте, потому что знали, что они не одиноки. Больше всего они любили собираться вместе в конце месяца, когда им приходилось довольно-таки туго; садились за стол вокруг кастрюли с вареной картошкой, приправленной салом, и делили по-братски последние сигареты.
Но дружба тоже распадалась. Иными вечерами пары, собравшиеся в одной из квартир, начинали подпускать друг другу шпильки, затевали ссоры. В такие вечера им становилось ясно, что их прекрасная дружба, совместно придуманные словечки, понятные лишь им одним шуточки, общность интересов, общий язык, общие привычки, перенимаемые друг у друга, решительно ничего не стоят: это был узкий, затхлый мирок, и не было из него никакого выхода. Их жизнь не была победным шествием, а была угасанием, распадом. Они понимали, что им не преодолеть силы привычки и инерции. Они так скучали вместе, как будто между ними никогда не было ничего, кроме пустоты. Долгое время словесные перепалки, попойки, пикники, пирушки, жаркие споры по поводу какого-нибудь фильма, проекты, анекдоты заменяли им участие в событиях, настоящую жизнь, правду. Но за громкими фразами, за тысячу раз повторенными, пустыми, ничего не значащими словами, за никчемными поступками, за тысячами рукопожатий стояла лишь рутина, уже бессильная защитить от самих себя.
Они тратили битый час на то, чтобы договориться, какой фильм пойти посмотреть вместе. Они спорили, лишь бы не молчать, играли в загадки или в китайские тени. Оставшись наедине, каждая пара с горечью говорила о других, а иногда и о самих себе; они с тоской вспоминали ушедшую молодость, вспоминали, какими они были тогда непосредственными, восторженными, какие замечательные планы они строили, как многого они хотели добиться в жизни. Они мечтали о новой дружбе, но даже вообразить ее могли с большим трудом.
Их группа медленно, но неуклонно распадалась. Всего за каких-то несколько недель стало совершенно ясно, что прежние отношения невозможны. Чересчур сильна была усталость, чересчур большие требования предъявляла окружающая действительность. Те, кто до сих пор обитал в каморках без водопровода, завтракали четвертушкой батона, жили как бог на душу положит, едва сводя концы с концами, в один прекрасный день пускали корни; как-то незаметно они вдруг соблазнялись постоянной работой, солидным положением, премиями, двойными окладами.
Один за другим почти все их друзья не устояли перед соблазном. Жизнь без причала сменилась для них спокойной гаванью. "Мы уже не можем, -говорили они, -- жить по-прежнему". И это "по-прежнему" было весьма емким, здесь соединялось все: и разгульная жизнь, и бессонные ночи, и картошка, и поношенная одежда, и случайная работа, и метро.
Мало-помалу, еще не отдавая себе в этом отчета, Жером и Сильвия очутились в одиночестве. Дружба возможна лишь тогда, думали они, когда люди идут рука об руку и живут одной жизнью. А если одна пара внезапно начинает зарабатывать столько, сколько другой представляется целым состоянием или, во всяком случае, основой будущего состояния, а эта другая предпочитает сохранить свою свободу, -- тут образуются два противостоящих мира. Теперь в их отношениях наступила пора не временных размолвок, а разрывов, глубокого раскола, ран, которые не могут затянуться сами собой. Они стали подозрительны друг к другу, что несколькими месяцами раньше было бы совершенно невозможно. Разговаривая, они еле цедили слова, казалось, вот-вот посыплются оскорбления.
Жером и Сильвия ожесточились, стали несправедливы. Они заговорили о предательстве, об отступничестве. Им доставляло удовольствие наблюдать за чудовищными переменами, которые, как им казалось, неизбежно происходят с людьми, если те всем жертвуют во имя денег, и которых, думали они, им самим удастся избежать. Они видели, как их бывшие друзья без особых усилий отлично устраиваются, подыскав себе подходящие места в незыблемой иерархии того дряхлого мира, который они предпочли и которому принадлежали теперь безвозвратно. Они видели, как те опошлялись, приспосабливались, включались в погоню за властью, влиянием, высоким положением. Им казалось, что на примере своих бывших друзей они постигают мир, противоположный их собственному; мир, признающий лишь деньги, работу, рекламу, компетентность; мир, ценящий только деловых людей и отшвыривающий таких, как они; мир, привлекающий серьезных людей, -- словом, мир власть имущих. Жером и Сильвия недалеки были от умозаключения, что их старых друзей сожрут с потрохами.
Они не презирали деньги. Наоборот, возможно даже, что они их слишком любили; им, пожалуй, понравилось бы прочное положение, обеспечивавшее уверенность в завтрашнем дне и широкую дорогу в будущее. Они пристально высматривали, за что бы зацепиться, -- им так хотелось разбогатеть. И если они еще отказывались от постоянной работы, то лишь потому, что они мечтали не о солидном жалованье: их воображение, весь образ их мышления допускал лишь мечты о миллионах. Прогуливаясь вечерами, они заглядывались на витрины, принюхивались, откуда ветер дует. Никогда они не гуляли по самому близкому к ним Тринадцатому округу, из которого знали одну лишь улицу Гобелен, да и то лишь потому, что на ней находятся четыре кинематографа, избегали мрачную улицу Кювье, которая вела к еще более мрачным задворкам Аустерлицкого вокзала, и шли почти неизменно на улицу Монж, потом на Университетскую, добредали до Сен-Мишель и Сен-Жермен, а потом в зависимости от времени года и настроения шли к Пале-Роялю, Опере или вокзалу Монпарнас, на улицу Вавен, улицу д'Асса, в Сен-Сюльпис и Люксембургский сад. Шли они всегда медленно. Останавливались перед всеми витринами антикварных магазинов, впиваясь глазами в их темную глубину, стараясь разглядеть сквозь решетку красноватый отблеск кожаного дивана, лиственный орнамент на фаянсовой тарелке или блюде, игру граненого хрусталя, медный подсвечник, изящный изгиб плетеного стула.