Жить там стало бы легко и просто. Все обязанности, все проблемы, которые выдвигает жизнь, разрешались бы сами собой. Каждое утро станет приходить прислуга. Два раза в месяц поставщики будут доставлять вино, масло, сахар. Кухня будет просторная и светлая, выложенная доверху бледно-голубыми плитками с гербами, на стенах три фаянсовых блюда с желтыми арабесками, отсвечивающие металлом; всюду шкафы, посредине отличный стол, некрашеного дерева табуретки, скамейки. Как приятно будет утром после душа сидеть там полуодетым! На столе расставлены большая керамическая масленка, горшочки с вареньем, мед, гренки, разрезанный пополам грейпфрут. Все это спозаранку. Так начнется длинный майский день.
Они вскроют утреннюю почту, развернут газеты. Закурят первую сигарету. Выйдут из дому. Работа займет у них только ранние часы. Они встретятся за обедом; съедят бутерброд или жаркое, смотря по настроению; выпьют кофе на террасе какого-нибудь кафе, потом пешком медленно пойдут к себе домой.
Дома у них редко будет прибрано, но именно беспорядок и станет главной прелестью их квартиры. Они не намерены наводить лоск: они будут просто жить. Окружающий комфорт они будут воспринимать как должное, как первозданное, как нечто само собою разумеющееся. Их интересы сосредоточатся на другом: на книге, которую они прочтут, на тексте, который напишут, на пластинке, которую прослушают, на обмене впечатлениями. Работать они будут долго, без нервозности и спешки, без озлобления. Потом они поужинают -- дома или в ресторане; встретятся с друзьями; погуляют с ними.
Иногда им казалось, что вся их жизнь могла бы гармонически протечь среди таких стен, уставленных книгами, среди предметов, до того обжитых, что, в конце концов, начнет казаться, будто они были созданы такими прекрасными, простыми, приятными и послушными специально для них. Но ни в коем случае они не прикуют себя к дому -- иногда они будут пускаться на поиски приключений. И тогда никакая фантазия не покажется им невозможной. Им станут чужды злопамятство, разочарование, зависть. Ведь их возможности и желания всегда и во всем станут совпадать. Они назовут это равновесие счастьем и благодаря своей свободе, уму, культуре сумеют его сохранить, ценя каждое мгновение совместной жизни.
Им хотелось бы быть богатыми. Им казалось, что они сумели бы использовать богатство. Они одевались бы, смотрели, улыбались, как богатые люди. У них хватило бы такта и необходимой сдержанности. Они смогли бы забыть о своем богатстве, не кичиться им. Они не стали бы им чваниться. Они просто пользовались бы им. И они сумели бы им насладиться. Они любили бы гулять, бродить, приглядываться, выбирать. Они любили бы жизнь. Они в совершенстве овладели бы искусством жить.
А ведь это было не так-то легко, скорее наоборот. Для нашей молодой четы, которая отнюдь не была богатой, а лишь стремилась быть таковой всего-навсего потому, что не была бедной, создалось более чем тягостное положение. Они имели только то, что заслужили. Они мечтали о просторе, свете, тишине, а на их долю выпадала хоть и не мрачная, но весьма посредственная жизнь. И это-то и было хуже всего: тесное жилище, скудное питание, жалкий отпуск. Все это соответствовало их материальным возможностям и социальному положению. Их жизнь была именно таковой, и другой для них не существовало. Но рядом с ними на улицах, по которым они не могли не ходить, было столько обманчивых, но таких привлекательных соблазнов: антикварные, гастрономические и книжные магазины. От Пале-Рояля до Сен-Жермена, от Марсова поля до площади Этуаль, от Люксембургского сада до Монпарнаса, от острова Святого Людовика до Марэ, от Терн до Оперы, от Мадлен до парка Монсо -- весь Париж был сплошным искушением, они сгорали от пьянящего желания отдаться ему тотчас же и навсегда. Но круг их возможностей был неумолимо замкнут; их великие мечты были всего лишь несбыточной утопией.
Они жили в прелестной, но крошечной квартирке с низким потолком, выходившей окнами в сад. По сравнению с прежней их комнатой в узком, темном коридоре этажа, предназначенного для прислуги, где они задыхались от духоты и зловония, теперешняя квартира вначале приводила их в телячий восторг, возобновлявшийся каждое утро вместе с чириканьем птиц. Они открывали окна и подолгу, испытывая подлинное счастье, любовались своим двором. Дом был старый, еще не развалюха, но уже обветшалый, потрескавшийся. Коридоры и лестницы в нем были узкие и грязные, пропитанные сыростью и кухонным чадом. Зато между больших деревьев и пяти крошечных, неправильной формы, неухоженных палисадничков, поросших травой и кустами, уставленных цветами в горшках и даже украшенных несколькими наивными статуями, шла дорожка, вымощенная неровными каменными плитками, что придавало саду деревенский вид. Это был один из тех редких в Париже уголков, где осенью после дождя случается иногда уловить идущий от земли мощный, почти лесной запах чернозема и прелых листьев.
Очарование не ослабевало, и они были так же чувствительны к нему, как и в первые дни; однако после нескольких месяцев безоблачного счастья постепенно становилось очевидным, что этого все-таки недостаточно и они не смогут примириться с недостатками своего жилища. Правда, они так привыкли жить в каморках, где лишь спали, проводя все остальное время в кафе, что не сразу осознали: для самых простых жизненных потребностей -- спать, есть, читать, разговаривать друг с другом, мыться, -- для всего этого необходимо какое-то пространство, отсутствие которого неминуемо сказывается. Они утешались как могли, восхваляя достоинства своего квартала: близость к улице Муфтар и Ботаническому саду, тишину переулка, изысканность низкого потолка и прелестные во все времена года деревья во дворе; но подспудно все уже трещало по швам под натиском вещей: мебели, книг, тарелок, бумаги, пустых бутылок. Началась война на измор, в которой они были обречены на поражение.