С коллегами Сильвии у них установились отношения далекие и довольно холодные. Штатные преподаватели-французы не слишком жаловали законтрактовавшихся. А те, кого это не шокировало, не могли простить Сильвии, что она на них нисколько не похожа; они бы хотели, чтобы она, жена учителя и сама учительница, была образцом добродетельней провинциальной обывательницы, обладала бы чувством собственного достоинства, выдержкой, культурой. Ведь здесь они представляют Францию. Правда, в каком-то смысле здесь были представлены две Франции: одна Франция преподавателей-новичков, мечтавших как можно скорее скопить деньги на домик где-нибудь в Ангулеме, Безье или Тарбе; другая -- Франция уклонившихся от воинской повинности или освобожденных от нее, не получавших колониальной надбавки и считавших потому хорошим тоном презирать всех остальных. Но эти последние не задерживались в Сфаксе: одни вскоре получили помилование, другие уезжали пытать счастья в Алжир или Гвинею. Но и те и другие не допускали мысли, что в кино можно сидеть в первом ряду вместе с местной шантрапой или шляться по улицам в опорках, растерзанным, небритым, как какой-нибудь бродяга. Правда, изредка с ними менялись книгами, пластинками, спорили о чем-то в кафе "Режанс", но на этом взаимоотношения кончались. Ни одного радушного приглашения, ни одного живого, искреннего проявления дружбы -- все это не произрастало на почве Сфакса. Люди съеживались, как улитки, прячась в свои чересчур большие дома.
Со всеми же прочими -- с французскими чиновниками из "Компани Сфакс-Гафса" или из нефтяных компаний, с мусульманами, евреями, с осевшими там французскими землевладельцами -- дело обстояло еще хуже: всякое общение с ними было вообще невозможно. Случалось, что за целую неделю Жерому и Сильвии не удавалось ни с кем словом перемолвиться.
Вскоре начало казаться, что жизнь замерла в них. Время почти не двигалось. Ничто не связывало их с миром, одни лишь газеты, да и те уже устаревшие, так что, читая их, они начинали думать, уж не самообман ли это, не собственные ли их воспоминания о прошлой жизни. Они всегда жили в Сфаксе и будут жить там вечно. Они больше не строили планов, ни к чему не стремились; они ничего не ждали от жизни, даже отпуска, который им казался таким невероятно далеким; они даже не мечтали вернуться во Францию.
Они не испытывали ни радости, ни печали, ни даже скуки, но случалось, они начинали сомневаться в самом факте своего существования, да и правда -существовали ли они на самом деле? Ответ на этот обескураживающий вопрос не доставил бы им удовольствия; разве что где-то в глубине сознания брезжила не совсем, впрочем, определенная уверенность в том, что подобная жизнь целесообразна, соответствует их натурам и, как ни парадоксально, необходима им: они находились в самом центре пустоты, обосновались на ничейной земле прямых улиц, желтого песка, лагун, серых пальм -- в мире, которого они не понимали и не старались понять, потому что в своей прежней жизни они вовсе не готовились к тому, что им понадобится приспособляться, переделываться, перекраивая себя соответственно тому или иному пейзажу, климату, образу жизни: Сильвия ни в чем не походила на учительницу, которой считалась, а когда Жером шлялся по улицам, казалось, что он на подошвах своих английских ботинок перетащил сюда если не родину, то уж, во всяком случае, свой квартал, свое гетто, свою климатическую зону; но на улице Ларби-Зарук, где они поселились, не было даже той мечети, которая составляет гордость улицы Катрфаж, и вообще, как ни напрягай воображение, в Сфакс не перенесешь ни "Мак-Магона", ни "Гарри-Бара", ни "Бальзара", ни Контрэскарп, ни зала "Плейель", ни "Июньской ночи на берегу Сены". Но в этой пустоте -- именно из-за этой пустоты, из-за полного отсутствия всего, из-за этого вакуума, из-за существования на ничейной земле, в условиях "tabula rasa" -- им казалось, что они очищаются, обретают большую простоту, настоящую скромность. К тому же на фоне общей нищеты, царящей в Тунисе, их собственная нищета уже не имела прежнего значения, так же как и те небольшие лишения, которые они испытывали, -- ведь цивилизация приучила их к душам, машинам и замороженным напиткам.
Сильвия давала уроки, спрашивала учеников, проверяла тетради. Жером ходил в городскую библиотеку, где читал без разбора Боржеса, Труайя, Зераффа. Ели они в маленьком ресторанчике, почти всегда за одним и тем же столом и почти всегда одни и те же блюда: салат из тунца, эскалоп, или шашлык, или жареную рыбу, фрукты. Заходили в "Режанс" выпить чашечку кофе-экспресс со стаканом холодной воды. Они прочитывали кипы газет, смотрели фильмы, шатались по улицам.
Их жизнь походила на застарелую привычку, на почти устоявшуюся тоску, -- это была совершенно пустая жизнь.
Начиная с апреля они совершили несколько поездок. Иногда, когда выпадало три-четыре свободных дня и у них бывали деньги, они нанимали машину и ехали на юг. Или субботним вечером в шесть часов отправлялись на маршрутном такси в Сус или Тунис и оставались там до утра понедельника.
Им хотелось убежать из Сфакса, от его мрачных улиц и пустоты, найти в открывающихся за ним пейзажах и вырисовывающихся на горизонте развалинах нечто, что бы их прельстило, потрясло, какое-то сверхъестественное великолепие, которое оправдало бы их жизнь в Сфаксе. Иногда им везло: с высоты какой-нибудь горы им открывался вид на развалины дворца, храма, театра, или на зеленеющий оазис, или на длинный пляж тончайшего песка, тянущийся полукругом от края и до края горизонта. Но чаще всего, покинув Сфакс, они обнаруживали через несколько километров такие же унылые улицы, такие же кишащие людьми совершенно непонятные им базары, такие же лагуны, такие же безобразные пальмы, такую же сушь.