Движение ощущений было интенсивным. То страшный жар собирался в груди и по ощущению там назревал огромный чирий.
— Дашь ему прорваться?
— Нет.
Мальчик то ощущал, будто он “сунул руки в печку”, то перед его взором бились два динозавра. Яркая вспышка — и все исчезло.
То голова “весит 300 килограммов”, то ноги. То “червяк скользнул по бедру и выскочил вон”. То “черепашонок с длинной шеей, большими глазами и глупой улыбкой, с маленьким панцирем, смешит”. То, невесомый, он стал “переворачиваться” в воздухе.
— Считай, сколько раз.
— Пять.
Снова стал переворачиваться в воздухе. На этот раз 10 переворотов.
Серия трансформаций, длившаяся минут тридцать, завершилась формированием ощущения ровного тепла во всем теле, и мальчик почувствовал возможность открыть глаза.
Ком творога
Мне было интересно проследить за исходом его исцеления после этой процедуры спонтанной саморегуляции. Я поинтересовался состоянием мальчика через месяц с небольшим. Он исцелился. Еще через два месяца я с ним встретился.
В его ощущениях сохранялось равновесие. Он с удовольствием играл со своим другом. “Все у меня хорошо: играю, прыгаю”. О старом напоминал только маленький малиновый шрамик под челюстью.
— Шрамы украшают мужчину, — заметил я.
— У меня их хватает, — не без гордости заметил маленький пациент.
Мальчик воспроизвел динамику выздоровления: установившееся ровное внутреннее тепло сохранялось после встречи. “Собирались еще везти его в областной центр, — дополнила его мать, — для более массивной операции, но надобность в этом как-то сама собой отпала: рана начала заживать”. Мы с ним общались 8 февраля, а 8 марта он уже поздравлял девочек в школе, и в последующем только укреплялся в хорошем самочувствии. Окружающие заметили, что он стал в целом спокойнее.
По окончании моего общения с мальчиком его тетя выразила желание побеседовать о своих проблемах, и это было косвенным признаком признания родственниками связи между сеансом и произошедшим выздоровлением. А большой ком свежего деревенского творога, который я привез в Москву своим детям, показался мне прекрасным вознаграждением за мой скромный вопрос: “Что ощущаешь?”
Когда можно позволить происходить трансформациям, подобным тем, что описал мой маленький пациент, ничего другого не надо.
В ряде других случаев задача состоит в том, чтобы заставить ощущения потечь. Именно в подобных превращениях и заключена суть терапевтических достижений.
Нечего разговаривать
Не скрою, иногда я почти засыпаю, когда пациент старается подробно описать историю своих страданий, не торопясь прорабатывать ее. Это случается не только со мной. В “Технике и практике психоанализа” Ральф Гринсон особо рассматривает такие случаи, когда психоаналитик ненароком засыпает на сеансе психоанализа. Он рекомендует не обвинять в этом пациента. Я практически всегда справляюсь с собой даже без щипков собственной руки, но не склонен переоценивать эффективность такого способа проведения психотерапевтического времени и стараюсь предупредить пациента о бесполезности простого перечисления фактов.
Чтобы этого избежать, при первом же упоминании о значимом для пациента событии, оставившем след в душе, я предпочитаю сразу работать с остатком переживания, выверять целесообразность его хранения, вместо того чтобы ограничиваться простым перечислением отпечатков событий в душе. Я называю это принципом нескольжения.
Но можно и поговорить
Впрочем, я должен оговориться: нет нужды навязывать довольно закрытый, в каком-то смысле беспредметный язык телесных ощущений, когда человек взывает к открытому разговору на экзистенциальные темы и уравновешенность его состояния не вызывает сомнений. Показания к применению метода СПТ очень широки, но не безграничны. Это способ восстанавливать ресурс человека. Он бывает необходим практически в 100% случаев, но это не единственное, в чем может нуждаться пациент. Соответственно, и психотерапевт совершенно не обязан использовать приемы СПТ всегда и везде.
Продолжим разговор о ситуациях, когда уравновешенность состояния человека все же вызывает сомнения.