-- Ну-у, -- уныло протянул владыка, -- о. ключарь из всех моих духовных самый обыкновенный духовный. О чем помышляет человек сей? Отправить службу свою и погрузиться в жизнь обычную. Разве есть у него дерзновение? Разве слово огненное свойственно ему? Воистину, он ни тепел, ни холоден. -- Владыка горько усмехнулся. -- Его ли путь -- путь закона?
Тогда духовник стал называть имена других городских иереев, и уж забыл про мед, слушал владыку с интересом: никто не был для владыки ни плох, ни хорош, -- все обыкновенные. И духовник в душе осуждал владыку: -- вот он как о нас думает, тихоня! Однако же, он решил воспользоваться давно жданным случаем и, исподтишка наблюдая за владыкиным лицом, назвал своего племянника, священника слободской церкви, которому хотел оказать протекцию, и теперь желал узнать, что скажет о нем владыка.
-- Да, ведь, он ваш родственник, кажется? -- спросил владыка, взглянув задумчиво.
Духовник расплылся в улыбку.
-- Племянник, владыко!
-- Ну, так не хочу говорить о нем худого.
Разговор сразу потерял интерес для духовника. В душе он уже совсем нехорошо отозвался о владыке, а потом мысли его снова вернулись к меду. Владыка смолк и ушел в свои мысли, духовник встал, собираясь уходить. Владыка не удерживал его. Ветер все крепчал за окном, разрастаясь в бурю, деревья сгибались и метались, а владыка сидел неподвижно, не шевелясь, забыв про кофе, пока где-то вдали, в пустынной тишине дома, не пробили часы, глухо и монотонно, раз за разом, одиннадцать.
Тотчас постучал в дверь келейник.
Бесшумно двигаясь, как тень, по кабинету, он помогал владыке одеваться к приему. Лицо у келейника было молодое, смиренно-монашеского склада, но холодное, глаза всегда опущены; от постоянных, перед всеми, почтительных поклонов он приобрел привычку двигаться и стоять -- согнувшись.
-- Просителей много? -- спросил владыка.
-- Человек десять уездных священников, -- тихо и как-то бесшумно ответил келейник, -- еще свиридовский дьякон с сыном.
-- Дьякон о чем просит?
-- Не говорит, в секрете держит. Самому, говорит, владыке объясню.
Келейник говорил почтительно, но как бы во сне, голосом безжизненным. Владыка взглянул в его бледное, холодное лицо, истощенное, как он знал, от постов и молитв.
-- Какой твой жизненный путь? -- тихо спросил он, принимая из рук его и надевая бриллиантовый крест.
Келейник быстро взглянул на владыку холодным, зорким взглядом слегка косых глаз, тотчас испуганно потупился, словно боясь, что владыка прочтет глубину его мыслей, и ответил смиренно:
-- Путь мой в руках ваших, владыко.
Владыка приподнял брови и, отвернувшись, стал смотреть на качающиеся за окном деревья.
-- Это ты на счет места в богодуховской обители намекаешь, что ли? -- неопределенным голосом сказал он, а сам подумал: -- "у всех у них только земное на уме"...
Келейник смиренно склонился:
-- Да, владыко.
Владыка печально и чуть насмешливо улыбнулся.
-- Пути наши в руках Господних, -- холодно произнес он.
И направился в залу.
Келейник зло посмотрел ему вслед.
Но тон его был по-прежнему смиренный, когда он сказал, отпахивая перед владыкою дверь:
-- Там еще о. ректор дожидаются.
-- Попросите его первого.
Зала была просторна, высока и пустынна, -- нежилой вид ее не скрашивали даже портреты прежних владык на стенах и картины в тяжелых, золоченых, потемневших рамах. В ней почти не было мебели: только стулья, редко расставленные вдоль стен, да в углу на ковре небольшой столик с двумя креслами возле него. И оттого зала казалась еще пустыннее. Владыка принял ректора, сидя у столика, и попросил его тоже сесть.
-- Очень рад вас видеть, о. ректор, -- ласково сказал он, -- вы как будто приносите с собою шум и говор молодых голосов... При виде вас всегда вспоминаю свои юношеские годы. Ну, как наши питомцы поживают? Все благополучно в семинарии?
Ректор, высокий, плотный, рыжеволосый человек в очках, державшийся солидно и с достоинством, обладал голосом испорченной шарманки: он брал то низкие, то высокие ноты, и всегда брал их неверно, что немного раздражало владыку, но он старался этого не показывать.
-- В наше смутное время, -- начал ректор, садясь, причем "наше" он произнес тенором, а для "время" приблизился к границам баса, -- благополучие всякого учебного заведения всецело зиждется на предусмотрительности... и зорком внимании...
Ректор медленно поднимался в небеса на крыльях своего голоса. Владыка знал, что ректор любит торжественные вступления и, не прерывая, слушал его с едва заметной усмешкой в глазах. Знал он также, что такие вступления знаменуют какие-нибудь важные и не всегда приятные мероприятия в учебной жизни семинарии, которые владыке часто приходилось оспаривать. И оттого ректор говорил тоном поучения, что было его привычною манерой, не взирая на лицо, -- и это даже раз привело его к столкновению с синодским ревизором, а потом и к выговору. Но владыка привык к этому тону. С улыбкою, в глубине глаз, продолжал он слушать рассуждения ректора о "разлагающем влиянии современной смуты на юные души", о "буре отрицания и неверия, растущей в мире", -- давно знакомые ему рассуждения, которые, впрочем, почему-то мало его смущали. Когда же ректор заговорил о "необходимости неослабного внимания и мер крутых и строгих", владыка уж слушал, не улыбаясь, и думал: -- "не его ли уж это путь -- путь закона?.." Но почему-то, -- почему, он и сам не знал, -- ему не хотелось этого.