Владимир Кобликов
Вешка
Вешка — совсем не от вехи. Вешка от слова вещь. Никита не называл какую-нибудь штучку вещицей, а называл ее вешкой. И вся деревня звала мальчика Вешкой. И братья, и сестры, и даже мать.
На свою беду Никита рос слабым и некрасивым: лопоухий, ноги тонкие, плечи костлявые, рот большой, а в глазах будто навсегда застыл вопрос: «А мне можно?» Наверное, оттого, что ему часто говорили «нельзя».
— Робя, поводить в хоронючки можно?
— Не, нельзя…
— Робя, можно с вами в кедровник?
— Нельзя, головастик: еще заплутаешь.
Нельзя, нельзя… А Никите даже постоять около ребят приятно — людей он любит. Летом играют в лапту. Никита стоит в сторонке, переживает: губы вздрагивают, улыбаются. Иногда ему разрешали принести отлетевший в сторону мяч.
— Эй, большеротый, сбегай!
И он летит со всех ног, не раздумывая, лезет за мячом в заросли крапивы.
Никита любил уходить в тайгу. Там хорошо: никто не дает подзатыльник, не назовет головастиком, можно поиграть с бельчатами. И тайге Никита по сердцу пришелся: смышлен, ласков, добр. Тайга открылась Никите: то медвежонка ему покажет, то к лисьей норе приведет, то ягодами накормит. Без подарка не отпустит своего маленького некрасивого друга.
Каждый раз, возвращаясь из тайги, Никита подходил к ребятам и говорил:
— Робя, а у меня есть вешка.
— Эка невидаль, — и находка исчезала в чужом кармане.
— Робя, а поводить можно?
— Куда тебе, Вешка, водить! Помрешь неотводой.
Никита улыбался своей вздрагивающей улыбкой и отходил в сторону…
Как и все, Вешка готовился к походу в тайгу с ночевкой. Он сам сладил себе заплечный мешок. Выпросил у матери сала, яиц, бутылку молока, хлеба. К месту сбора пришел раньше всех. За ним стали подходить и другие. Многие с настоящими ружьями, с топориками, самодельными кинжалами — в тайге всякое случиться может. Совсем собрались тронуться в путь, и тут ребячий атаман — Митяй-медвежья голова — вдруг с прищурочкой поглядел на Никиту:
— А ты куда, Вешка, собрался.
— С вами, в тайгу.
— С нами? — Митяй расхохотался.
Глаза Никите застелили слезы. Он ничего не видел, не слышал ребячьего смеха. Словно вынули его доброе маленькое сердце и наступили на него озорной ногой.
Он опомнился, когда шумная ватага уже была на краю села. Домой Никите возвращаться нельзя — засмеют. «Пойду в тайгу один. И зайду подальше ихнего», — решил он.
Шел Никита долго. Уже тайга предупреждала его незнакомыми тропинками. Солнышко давно перебралось с левой стороны на правую и спряталось за верхушками деревьев, а он все шел.
Сердце у Никиты отходчивое. Он забыл про обиду и даже пел песни — чужие и свои. Сочинять их легко, смотри по сторонам и пой про то, что видишь. А кругом огромные деревья-молчуны, смышленые белки-летяги, кедровки, клесты…
Чем дальше шел Никита, тем непроходимее становился лес. Деревья-великаны закрывали ветвями небо, спрятали солнце. Места пошли незнакомые. Зоркие глаза Никиты еле-еле различали узкую тропку. Притаились в своих гнездах чуткие птицы, забрались поглубже в норы пугливые зверьки, спрятались в дупла игруньи-белки.
Вешке вспомнился дом. Наверное, там уже отужинали и легли спать. Оглянулся назад. Тропинка позади исчезла. Куда идти? Решил — вперед. Надо поесть, но останавливаться страшно… Спасибо, луна — в лесу чуть посветлело. Даже тропинка стала шире. Она вывела Вешку на большую полянку. Здесь было светлее, чем в лесу. Никита увидел избушку и, крадучись, подошел к ней.
Он зажег спичку, нашел дверь и остановился около нее. Прислушался, в избушке тишина… Только где-то неподалеку что-то шумело, будто кто-то переливал воду из большущих кадок.
Никита осторожно налег плечом на дверь. Она подалась неохотно, скрипнула. Вешка остановился на пороге и зажег новую спичку. Никого не было. Никита сразу догадался, что он в охотничьем домике. Домик — ничейный. Построили его добрые люди для тех, кто попал в беду: заблудился, сбился с дороги, за кем крались по пятам лютые враги, — голод и холод.
Вешка истратил еще одну спичку, поджег сухие сучья в очаге. Они дружно загорелись. Осмотрелся… У стены низкие нары с затхлым от времени сеном. На полатях какие-то кульки. Никита достал из мешка свои запасы. Нехотя пожевал хлеб, сало, с жадностью выпил молоко. Не все — половину бутылки.
На двери он увидел засов и тут же запер дверь. «Теперь никто не войдет. Буду спать». Но спать было страшно.
Прогорели сучья. Угли светили неярким красным светом. Никита лег на нары и не шевелился. Заснул он незаметно и сразу.